В полночь разбудил улку Боровую стук колес, конский топот. С улицы задергали в дверь, срывая ее с петель:
— Именем закона!
Самовар на столе горячий, тарелки расставлены, хлеб нарезан. Мы ждали отца. Три года он не бывал под родной кровлей.
— Пойду отопру, — сказала мама.
Опережая ее, ввалились в избу солдаты. Начальник уездной милиции Высоковский первым делом, откинул скатерть на столе:
— Кому, баба, приготовлено?
— Всяко не тебе.
Мама была спокойна. Очень-очень. Только ноги, видно, не держали, мама прислонилась к стене.
Гости незваные разве печь не тронули с места, всю избу вверх дном перевернули. Штыками истыкали сено на повети, кузницу, амбар, баню обыскали, и за ними следовали понятые: Викентий Пудиевич и Леонтий Сазонов, председатель волисполкома.
Из светелки моей Леонтий волоком сволок обитый жестью сундук.
— Что здесь? — плетью указал Высоковский.
Штыком сорвали замок. Холст, белье, юбки, сарафаны Сазонов вышвыривал на пол.
Нечего было замок ломать, ключ бы нашелся. Зачем холст кидать под ноги? Да и мода ли мужику в женском барахле рыться? Но Высоковский так задирал нос, выказывая свою власть, что Сазонов из кожи лез, только бы потрафить начальству.
— Во где клад, — воскликнул Леонтий. — То-то сундук был тяжел!
На дне лежали книги. Без корочек, потрепанные.
Мама всегда говорила, что в сундуке приданое. Принято в деревне дочерям копить приданое сызмала. Обычай, больше ничего.
Но книги?
Мама знала о том, что хранилось в сундуке. По лицу ее вижу: знала.
— Т-так… — Высоковский покопался в сундуке и встал, обивая пыль с колен перчатками. — Полный большевистский набор. Т-так!
В хромовой тужурке, расставлял он толстые, короткие ноги, поигрывал плетью.
— Ульянов-Ленин! В Раменье, в дыре, богом забытой…
— Вековечные смутьяны! — присунулся Леонтий. — С девятьсот пятого года, доложу вам, семейка была на заметке.
У Викентия Пудиевича надломились брови:
— Ну ты, нашел, что вспомнить!
Словно оправдываясь, проговорил он Высоковскому, имея в виду книги:
— От ссыльных, вероятно, осталось.
Его тоже подняли среди ночи, однако одет, как всегда, щеголевато, под нагрудным карманом френча поблескивает серебряный Георгий.
Высоковский надувается спесью, портупея с наганом, плеть на запястье болтается, а Викентий Пудиевич никому на глаза не лезет, да кто хочет, видит: захотел бы и стал поглавнее напыщенного, тупого в своем самодовольстве землемера, дорвавшегося до власти.
И Сазонов до власти дорвался, лебезит, подзуживает:
— Со ссыльными Гришка якшался, истинно вам говорю!
Пахолков процедил:
— Довольно. Кончайте.