Чем плотнее сгущались сумерки, тем светлее становилась река, звончей бурлил перекат.
По-давешнему одиноко ухала сова.
Чуть отемняло, и она тут как тут. Вопит, надрывается, будто беду ворожит, постылая!
Сбивает меня, мешает она, не могу я отвлечься от ее криков, хвойной лесной тьмы, и стыдно мне, что такая я бестолковая, соображаю вовсе тупо, чем со мной делится учитель. Сокровенным делится, выстраданным, — вижу я, не слепая.
Не простой он, в этом все дело. Далеко вперед загадывает, и спросит с меня за каждое словечко, что сейчас мне сказал. Но как Пахолков ночью очутился у Кирьяновой ржи, я и того не знаю…
— …От кровных своих, от себя отречься! — волнуясь, продолжал Викентий Пудиевич. — И то бывает необходимо, когда мы освобождаемся от заблуждений ради истины, во имя высшей цели. Ты слышишь меня, Достовалова?
Слышу. Отец, Пуд-Деревянный, белых встречал хлебом-солью, а сын-учитель — у красных!
От старого берега отстал Пахолков, и к новому берегу, похоже, его не пускают…
— Я сейчас, Викентий Пудиевич, я скоро!
Захламлена лесосека. Вообще-то пройти по ней не труд, незаметно прокрасться — задача.
Звякнула вдруг шомполка, едва я приблизилась к шалашам. Овдокша? Я даже попятилась от неожиданности.
— Чего делаешь тут, Федосья?
— Ой, дядя Евдоким, вроде бы тебе и спрашивать-то неловко, не то что мне отвечать.
— Ну, ну, — отмахнулся Овдокша. — Нашла место, бестолковая.
Какая ни есть, а тебя. Квашня, проведу! Шмыг я за балаган. Дрожью проняло, когда заслышала говор из-за стены.
— …Сюда я партией поставлен, — говорил отец, — никуда из волости не тронусь.
— Повторяю: рискованно, Григорий Иванович, — услышала я другой голос. — Явки ты получишь. Используй осторожно. Легче всего попасться при выходе на связь.
— Учту, — сказал отец. — Нельзя ли обрисовать, кого вы к нам прикрепляете для помощи на первых порах?
— Наш человек. Следовал на задание в Архангельск. Не успел…
А Викентий Пудиевич зря переживает! У меня отлегло от сердца. Не о нем говорят, его и не вспоминают… Не таясь, я пошла от балагана.
— Уху-у! — окликала из потемок сова.
— Ху-ху! — передразнила я ее.
Бор отдавался покою. Влажную горечь точили кора и мхи.
В светелку бы сейчас, в мою чистую, уютную — с оконцем под самой крышей, со сверчком в углу, вздуть огонь да за прялку сесть…
— Стой!
Овдокша, опять что-то ему померещилось?
Отец выбежал из балагана, выдирая наган из кобуры.
Причиной тревоги оказался парень: в руке корзина, за плечами берестяной пестерь. Сказал, что он из Кузоменья, по грибы ходил и заблудился. Боры на Корженьге богатые, грибов хоть на телеге вози.