Помню я карту. Висела она в классе. Карта мира. Бывало, Викентий Пудиевич поведет беседу — словно бы раздвинутся стены, и нет лип под окном, убогой церквухи… Россия! У стен Парижа и на полях Галиции, в предгорьях Эльбруса и польских равнинах болотистых — везде ты, русский победоносный штык!
Эх, мне бы туда! На грудь мне бы крест за храбрость, руку на перевязь, да чтоб хромовые сапожки скрип-скрип!
* * *
Под печью курицы копошатся. Маняшка ходит, за лавку держится и канючит:
— Ись, ись!
Петруха с полатей вторит:
— Ись!
Ох, подавиться бы вам… Ухватом я выдернул из печи чугун с картошкой, выставил на стол:
— Лопайте да мамке не сказывайте. Картовь ведь для скота.
Корову, овец сохранить бы, сами как-нибудь перебьемся. Мы — хозяйство справное. Не то что у Овдокши-Квашненка. Пелагея у Овдокши поставит квашню на печь, чтоб хлебы поднялись, так ребятишки еще тестом до дна выхлебают. Мы вполне зажиточные. Пудов пять и заняли ржицы у Деревянного.
Мать за сеном уехала: вчера не все вывезли. Воды-холодянки я плеснул в чугун. Авось не заметит, что картошки поубавлено.
Надел тятин пиджак, подпоясываюсь. Петруха сказал:
— Ты как мужик, Федя.
А то нет? Рукавицы сунул за ремень. Мужик не мужик, а добрая половина мужика. В хозяйстве за большого.
Колун оказался на прежнем месте — под приступком, Сам прятал.
Беда, чурка суковатая попалась. Я ее так, я ее этак хрястну через плечо — не поддается. Лупил, хрястал — на, леший, колун застрял, ни взад и ни вперед.
Отец Павел вышел на крыльцо. Заспанный, ряса мятая.
— Экий содом, брат, учинил.
— Полено суковатое…
Зевает батюшка, рот крестит.
— Недогадливый ты, брат, то и мучаешься.
— Догадливый, — смекнул я, — только ваша матушка гораздо догадливей.
— Ну? — хохотнул отец Павел. — Ужли догадливей?
Умеючи, долго ли на колокольню слетать? Колоколов у нас три, язык крайнего прикручен проволокой. Увесистый язык, чистый бас.
Не впервой мне на колокольню лазить, и всегда задержусь хоть минутку. Сверху на Раменье глянуть — словно крылья растут. Приволье-то, душа радуется. Из края в край волость как на ладони, сразу четыре церкви, купола пузатые, видно вплоть до Богородичного погоста. Рыжие дороги, синие перелески, кровельки избяные под снегом белые… Любо-любо!
С колокольни я спустился с ношей.
Прицелился, наметился — бух, аккурат мимо обуха.
— Еще раз — бух! Чуть по топорищу колуна не залепил.
— Суслон! — забранился отец Павел. — Руки бы тебе отсохли, доведешь колун, уши надеру.
Бух — опять мимо.
— Дай мне, — заело попа. Принял от меня язык колокола и замахнулся наддать по обуху колуна. — Благослови, господи…