– Каковы ваши убеждения? – он замялся, не зная, как ко мне обратиться – «заключенный» или «товарищ Делоне». И то и другое было как-то неуместно.
– Убеждения мои остались прежними, но я за них уже отсидел. Да и в настоящий момент этот вопрос неактуален – судя по советской прессе, в Чехословакии достигнута полная нормализация. Вы своего добились. А что до будущего, то если вы вновь задумаете кому-нибудь оказать «братскую помощь» танками, я уж, увольте, поддержку вам не гарантирую.
– Ну ладно, теперь-то вы чем намерены заниматься?
– Литературным творчеством, – безмятежно ответил я.
Полистав папку с моим делом, начальник вздохнул:
– Впрочем, и правда, здесь есть похвальные отзывы о вас известных советских писателей. Так и запишем для порядка: «Намерен заниматься литературным творчеством». Ждите здесь, есть еще некоторые формальности.
Через пять минут начальник вернулся.
– Ступайте в канцелярию за паспортом.
Когда я вышел, лиц в штатском в приемной уже не было.
Автобус с освободившимися ждал меня уже три часа. Не обращая внимания на окрики конвоя, я подошел к лагерным воротам и вскинул над головой скрещенные руки. Я знал, что зона ждет этого знака, кто-нибудь да увидит и поймет, что я на свободе.
Я медленно побрел к автобусу. Как ни покажется это многим странным, никакого чувства облегчения я не испытывал. Скорее, я ощущал горечь оттого, что не в моих силах помочь чем-то реальным моим друзьям, оставшимся на зоне. Не смогу помочь ни сейчас, ни когда их выпустят за ворота лагеря. Я знал, что никакой литературной и общественной деятельностью мне заниматься не дозволят…
* * *
Прошло полтора года. Я жил в Москве, но не у себя дома, скитался по квартирам друзей. За мной по пятам ходили то наряды милиции, то работники психдиспансеров. Я не хотел, чтоб они терзали моих родных бесконечными расспросами о том, что я делаю и с кем встречаюсь. В Москве в любом отделе кадров немедленно обращали внимание на особую отметку в паспорте – судимость. Я уезжал на раскопки в археологические экспедиции, оформлялся уже на месте в глухих местах, дабы не подводить рекомендовавших меня знакомых ученых. Все исхищрения эти нужны были, чтобы представить в милицию справку о том, что я тружусь на благо социалистической родины. Отсутствие такой справки могло незамедлительно повлечь за собой арест и год лагерей по статье о так называемом тунеядстве. В психдиспансерах, когда меня удавалось изловить, задавали мне один и тот же вопрос:
– Вы письма пишете?
– Пишу, – говорил я, – друзьям, знакомым.
– А почему же ваша подпись вот под этим заявлением, ставшим известным на Западе? – И совали мне в нос текст письма в защиту Буковского.