Я даже не знаю, кончился ли третий путь Маркузе, и если кончился, – мир праху твоему, бедолага.
* * *
Погрузка шпал в вагоны продолжалась. Что древний Египет! Что труд рабов во имя пирамид! Мы таскали шпальный брус в вагоны вручную, и единственной причиной столь самоотверженного труда было то, что кран на рабочей зоне всего один, да и заключенных нужно было чем-то занять. Наш советский классик Маяковский говорил:
Сочтемся славою, ведь мы свои же люди.
Пускай нам вечным памятником будет
Построенный в боях социализм.
Я всякий раз вспоминал эти строки, наблюдая многочисленные лагерные плакаты. Особенно мне полюбился один – тот, что красовался на каждом бараке: «В условиях социализма каждый человек, выбившийся из трудовой колеи, может вернуться в нее». Афоризм этот был просто трогательно циничен. Из двух тысяч моих товарищей по несчастью из «трудовой колеи» выбились до ареста от силы 30 человек. Все остальные работали с малых лет и попали в тюрьму – кто за мелкую кражу на производстве, кто за пьяную драку, кто случайно, кто просто не пойми за что. И вот их заверили, что у них есть великая возможность, и только в условиях социализма предоставляет им государство такое право и благо вернуться в колею. Под конвоем с собаками их вывозят растаскивать голыми руками штабеля шпального бруса, а бастующих забивают ногами активисты, и конвой тащит их в наручниках в холодный карцер. «Каждый выбившийся из трудовой колеи может вернуться в нее…»
С приходом теплых дней в рабочей зоне все чаще стало появляться лагерное начальство. Лучи весеннего солнца вдохновляли доблестных офицеров отдать все силы на руководство построением коммунизма и на трудовое перевоспитание лиц, выбившихся из колеи. Бугру Ивану все труднее становилось укрывать меня от недремлющего ока. У меня начались очень болезненные приступы гнойного фронтита, но освобождения от работы я получить не мог, хотя начальник санчасти, вечно пьяный лейтенант, относился ко мне почтительно. Едва завидев меня в дверях санитарного барака, он пропускал меня вне очереди, которая всегда бывала не меньше 60 человек. «Проходи, проходи, Делоне, – приглашал он, икая, – ну что, болит? Знаю, что болит, в голове все-таки гной, не в жопе. Но прокол или там операцию я тебе не могу сделать, боюсь, я же не специалист. И на Тюменскую лагерную больницу проситься не советую, там еще хуже меня коновалы. И освободить от работы не могу. Прошлый раз на два дня освободил, так потом еле отвязался от начальства, все кричали, что я тебя покрываю. Врач тут нужен вольный, а я погонами заштампован, тоже подневольный, – и, помолчав, всегда добавлял: – Может, зуб вырвать, ежели болит какой?» Рвать зубы его отчаянная страсть – единственная операция, на которую он мог решиться. Но, видно, в силу того, что он постоянно употреблял казенный спирт по прямому назначению, то есть внутрь, он никак в этом деле не мог насобачиться, но от страсти своей не отрекался. Зубной врач приезжал раз в месяц, и попасть заключенному к нему на прием было так же реально, как из лагерной зоны записаться в космонавты. И лейтенант имел большую практику. Если его просили вырвать зуб, он бросал все на свете и брался за дело. Он благоговейно смотрел на тех, кто коротко бросал ему: «Без наркоза». Эти безумцы вселяли ему веру в человечество. Лейтенант, чуть не плача, извинялся передо мной, но освободить от работы не мог. Приезжал вольный врач, ходил к начальству, требовал, но без толку. Шпальный брус ожидал меня каждый день.