В те годы одного нашего друга, прекрасного поэта Леню Губанова[1] то и дело забирали в психушку за неугодные стихи. Каждый раз мы с Буковским начинали бегать по нашим знаменитым интеллигентам и умоляли помочь… Интеллигенты отнекивались, за редким исключением. Леня все же выбирался на время из психушек, ходил по компаниям, читал стихи:
Спрячу голову в два крыла,
Лебединую песнь прокашляю.
Ты, поэзия, довела,
На руках донесла до Кащенко.
Леня читал стихи, судорожно закрывая пальцами воспаленные глаза, и по временам злобно косился на неизменного Хемингуэя. Иногда он скандалил, и ежели я корил его за это, он всякий раз оправдывался своеобразно.
– Да Вы что, поручик (он называл меня поручиком в силу дурашливой привычки, укоренившейся между нами, – манеры разговаривать, как бы пародируя стиль XIX столетия), – да Вы что, поручик, не извольте беспокоиться. Что у них за душой, кроме этого, как они его называют, Хэмми! Все это потуги на респектабельное мужество. Вы бы спросили у них о Достоевском!.. В общем, у этой публики все хорошо, только вот корриду смотреть не пущают. Взять бы их на недельку на экскурсию в нашу родную Кащенскую психушку, там пикадоры отменные!
Я вспомнил о Лене и Хемингуэе и усмехнулся. Где он сейчас, бедолага? Потчуют его водкой поклонники «охотника на тигров» в какой-нибудь теплой московской квартире, или потчуют его в очередной психушке нейролептиками охотники за душами?
Лейтенант, по обыкновению, облизывался. Что сказать, если учесть пейзаж в виде штабелей бревен, мою бритую голову, рваную телогрейку, вспухшие после карцера вены – все это никак не вязалось с моими словами о знакомстве с западной знаменитостью… Никак я с Бёллем в групповой портрет не попадал – ни с дамой, ни без дамы.
– Как так лично знакомы? – осведомился лейтенант.
– Да так, – отвечаю, – пришлось встретиться, как говорится, в узком кругу и обсудить, что происходит на свете.
– Ну и что?
– Да как вам сказать, ничего особенного не постановили, разошлись очень дружелюбно, с большим сочувствием друг к другу и при полном взаимном непонимании…
Я вспомнил одну из «интеллигентных» квартир: Хемингуэй на стене совместно с какой-то абстрактной картиной, Бёлль в кресле и водка на столе. Я все пытался выяснить, что может означать сообщение в советской прессе о преследовании его, Бёлля. Бёлль долго рассказывал об увлечении молодежи маоизмом и о каких-то боевых группах, которые борются против буржуазного разложения.
«Но ведь вы – немец, вы видели ужас фашизма, люди, знающие, что такое война, да и все в России читают ваши книги взахлеб, неужели и вы – за еще более чудовищное, за маоизм?! А если бы ваши юные друзья сопротивлялись загниванию цивилизации старым методом, то есть нацизмом?»