– На, закури…
Я закурил и спокойно нагнулся к спичке, которую он мне поднес.
– Я вот к чему – у дипломатов наших не требуют знания истории или прочих наук. От них вообще ничего не требуют, кроме крепких нервов. А ты ведь парень, в смысле нервов, не слабый.
Конопатый понимал, что я нанес второй удар, но прикрылся изящным полупоклоном:
– Насчет нервов мы еще с тобой поговорим. Зайди как-нибудь ко мне в барак.
– Зайду, Конопатый, отчего не зайти, на вахту к ментам за помощью не побегу.
Конопатый медленно пошел в сторону своего барака. Я знал, что он не был трусом. Он просто привык убивать наверняка и без особо тягостных последствий. Такой случай в этот день ему не представился…
* * *
Малолетки толклись в моем бараке и донимали бестолковыми вопросами: что написал Солженицын, сколько было любовниц у Дюма и правда ли, что Христос был Богом, а теперь это замалчивают? Я в меру сил и познаний отвечал, отрываясь от писания жалоб для мужиков и любовных писем для блатных. Правда, любовную переписку я резко сократил. Тем, кто общался с Конопатым и его компанией, я отказывал, и они, не вступая в пререкания, молча отходили в сторону, даже как бы и не обижаясь. Из малолеток особенно досаждал мне вопросами долговязый и смешливый парень, державший голову всегда как-то набок. Темные ресницы его поминутно вздрагивали и захлопывались, как будто он перелистывал страницы мировой истории и боялся что-нибудь пропустить. У него и фамилия была нелепая – Мочалкин. Больше всего его интересовали мои пересказы из Евангелия. Стихи о фарисеях, которые выпросил у меня Архипыч, дошли и до него, и я нежданно-негаданно оказался в роли чуть ли не проповедника, на что уж никак не претендовал. Не имея никакой возможности раздобыть Новый Завет в лагерной зоне, я излагал его содержание, мучительно напрягая память, и более чем примитивно. Однако слушали, затаив дыхание, а когда я выходил из барака перекурить, начинались жаркие споры. Мочалкина более всего возмущало то обстоятельство, что Иуда донес на Христа за тридцать рублей, как он выражался.
– Сребреников, – поправлял я его.
– Ну, по-нашему 30 рублей. Такого человека. Сына Божьего распяли. А я еще за себя убиваюсь – меня за 45 рублей, да и те краденые, на пять лет засадили. И мне уж кажется – куда несправедливей.
– Как это так, Мочалкин, неужели всего за 45 рублей, это ж вообще не деньги? – спросил я, впрочем, ничему уже не удивляясь.
– Да кроме того, еще и лихость проявил, стыдно сказать. Я в техникуме учился, у нас в поселке, кроме техникума и двух заводишков, ничего в округе. Ну привезут кино раз в неделю, и то муру какую-то. Мы с ребятами так и тыкались из угла в угол, может, и были бы так, непутевщиной, но у одного из наших роман Дюма был «Три мушкетера». Ты-то, небось, читал, но, говорят, и у вас в столице дефицит.