— А лорд Филипп Бельяр?
— Настоящий джентльмен, образец придворных, изящный, безупречный молодой человек; нравится всем, но не нравится ей.
Очень может быть, что она была слишком разборчива, слишком спесива, как про нее говорили; но что же делать, если она была такая? Да и к чему желать ей пересоздаваться, когда она и так была счастлива?… Что касается до нее, то она в свою очередь не могла понять, как можно так затрачиваться на игру веером, на выбор и подбор лент, на упражнения перед зеркалом в выделывании поклонов — и все только для того, чтобы добиться взгляда, улыбки людей, которым они сами не придавали никакого значения. Красивая и гордая женщина должна была стоять выше этих притворств и мелких побед.
Так думала Цецилия Кастельмен и гордо шла своею дорогой, оставаясь всегда победительницей и никогда побежденной.
Ричард Стиль, наверно, думал о ней, когда под именем «Набожной кокетки» писал в своем дневнике: «Я уважаю тех, которые могли бы быть кокетками, но не хотят, и от души презираю тех, которые хотели бы быть, но, отчаявшись в возможности, не находят слов, чтобы достаточно очернить своих соперниц, более счастливых, чем они сами».
Итак, Цецилия Кастельмен была в то время царицей. Когда бывало она сидела в театре, в своей ложе, на той стороне, которую занимали виги, то самые горячие поклонники мистрис Олдфильд и мистрис Портер едва ли слышали тогда хоть одно слово из «Девы-героини» или из «Влюбленной вдовы», и изящный молодой человек, всего более напыщенный своим собственным превосходным костюмом, смотря на нее, когда она сидела с видом царицы и когда на ее челе блестели бриллианты Кастельменов, забывал о своих перчатках с серебряною бахромой, о табакерке с рисунками, о чудной трости и о храбрых подвигах, о которых он мечтал.
Какова должна была быть радость ее подруг, когда 22 июня большая семейная карета с тремя раскрашенными цаплями на дверцах, изображающих герб, с шитыми ливреями, с позолоченною сбруей, тяжело колыхаясь, катила из Лондона по отвратительным проселочным дорогам, а крестьяне, выходя из своих хижин, изумленно смотрели на княжескую пышность дорожной повозки милорда.
В городе ходили слухи, что известная духовная особа, священник графа Кастельмена, слишком нескромно болтал в «Кафе Чайльд» о политике своего патрона, что будто после Утрехтского мира, когда снова можно было привозить французские товары, через Ламанш провозили шифрованные письма в палочках шоколата; что некоторые высокопоставленные особы были сильно заподозрены в замыслах, враждебных спокойствию государства; что граф от одного из своих высокопоставленных родственников, между прочим, получил совет — оставить на некоторое время двор, где на него дурно смотрели, и тот город, где за самое ничтожное, неблагоразумное слово его могли препроводить в каземат, — и ехать в свое имение Лиллиесфорд, где олени не берут на себя роли шпионов и где буковые леса хранят тайны.