Каргапольцев хотел было заметить, что Иван Иванович воспользовался командировкой и переметнулся на Запад.
Но Иван Иванович разгадал это и возразил:
— Нет не то, что ты думаешь. Тут все гораздо сложнее... Наберись терпения — выслушай...
Он глубоко затянулся и, выпустив струю дыма, продолжал:
— Этого у меня и в мыслях не было: знал, что на Западе манна с неба не сыплется. Живу неделю в Берлине, две, а раз в ресторане подсел ко мне во всех отношениях приятный господин и ну расхваливать меня, травить больное самолюбие... Я-то думал, он из восточных немцев, величаю его «mein freund», расхваливаю свое изобретение. Долго с ним сидели, много пили. Он приглашает меня в Западный Берлин: ночной ресторан, красотки и прочее. Я со своей дурной головой тогда не мог понять, что добровольно лезу в ловушку... Короче говоря, после бурной ночи проснулся, не могу сообразить, где я, что со мной. Потом началось горькое похмелье. Без перерывов меня допрашивали американские офицеры. Я пытался протестовать, меня в самолет и — за океан... Словом, выкрали меня, как вещь, видимо, подозревая великую ценность во мне. На поверку оказалось, что изобрел я велосипед.
Иван Иванович опустил голову и закрыл глаза, словно уснул на мгновение.
Потом поднял глаза и, видя удивление Иннокентия, произнес по слогам.
— Да, ве-ло-си-пед... Изобретение, вскружившее мою голову, здесь было пройденным этапом. Получилось, значит, что и не было у меня изобретения... Убедившись, что ничего интересного выжать нельзя, плюнули на меня... И вот, видишь, живу в свободном мире.
— А не думал домой вернуться?
— Думал... и даже кое-какие шаги предпринимал... Но мне здешние пригрозили... И вот, привык к скотскому положению... Теперь я ненавижу все и всех... Да и примут ли меня на родине? Кому я теперь нужен? Такая шваль... Налей еще!
В какой-то момент Каргапольцеву показалось, что Иван Иванович умело играет заранее разученную роль, а откровенность его подозрительна.
Иван Иванович опять как-будто прочитал его мысли:
— Думаешь, я рисуюсь, играю роль? И откровенность моя тебе кажется подозрительной. Так?
— Да, — честно признался Иннокентий.
— Нет, все правда.
Каргапольцеву вдруг захотелось влепить пощечину этому безродному алкоголику.
— Но есть же у тебя родители, жена, дети?
— Родителей не знаю, пропали в революцию; о жене не вспоминаю: она не могла понять меня. Дети? У них своя судьба, они рады были скорее избавиться от нас, от тех, кто дал им жизнь. А откровенности моей не удивляйся, — сказал он, возвращаясь к прежней мысли. — Откровенен я потому, что «мне больше некого любить, мне больше некому молиться!» Даже тюрьма теперь не страшна: там, говорят, можно не работать, все равно накормят и бесплатно койку дадут...