Утром Петр просмотрел исписанные листки, вспоминая, как писал их, находясь в головокружительном помрачении, когда пластмассовая ручка казалась ему электродом, и строчки искрили, шелестели, выжигая в листе бумаги прихотливый орнамент, суля сокрушительный страшный взрыв. Бежали огненные письмена, складываясь в искрившийся текст… Он не знал, как их потушить. Залить стоящим у печки ведром с водой? Забросать ворохом одеял и подушек? Закидать горстями земли с отцовской могилы? Накрыть материнской шалью? Рассыпать над ним листочки бабушкиного Евангелия с золотым обрезом? Закрыть фотографиями из родового альбома? Но они рассекут огнем одеяла и подушки. Выпарят воду. Оплавят могильную землю. Превратят в пепел листки Евангелия и фотографии из альбома.
Суздальцев провожал к автобусу Скрынникова и Шурочку. Не мог понять, где среди летающих поселений, подводных и космических городов, где среди фантастического великолепного будущего притаилась война. Кто исписал листки бумаги режущими огненными строчками, наподобие того, как режут автогеном броню.
Поленница дров у крыльца заметно поубавилась, и Суздальцев отправился в лес, чтобы завалить несколько берез и нарезать дровяных чурбаков. Помогать ему подрядился лесник Сергей Полунин. Прихватив бензопилу, они вдвоем на лыжах отправились в ближний березняк у дороги, чтобы сподручнее было подогнать трактор с тележкой и отвезти к дому дрова. Полунин, закинув за плечи бензопилу, семенил на лыжах, все что-то говорил, перескакивал с одного предмета на другой, не требуя, чтобы Суздальцев поддержал разговор, довольствуясь тем, что находил в нем слушателя.
– Твоя Пелагея Каверина не ведьма. Какая она ведьма? Так, куриная колдунья. Ведьмы, они знаешь, какие бывают? Через плечо кувырк – и кошка. Еще кувырк – собака. А то и волк, а то и ворона. Набегается, налетается, снова кувырк – и обратно баба. У нас в Матюшине мельник жил, дядя Коля. У него баба была, вот та ведьма. Днем баба как баба, по хозяйству, по дому, все справит. А к ночи пропадет. Вот дядя Коля ее подстерег, увидал, как скинулась кошкой, схватил полено и ну давай обхаживать. По башке, по спине. Она на двор, он за ней. Она на березу вскарабкалась, и он ее напоследок поленом огрел. Наутро смотрит, она на березе сидит, вся в кровь избитая. Просит: «Сыми меня, Коля, не буду больше». – Полунин посмеивался, предлагая Суздальцеву полюбоваться на картину – утренняя береза, на которой в разодранном платье, в синяках и царапинах, сидит женщина, просит у мужа пощады.
– Вчерась в Мартюшино в магазин вино привезли. Да видно, дядя Матвей был пьян, сани перевернул, ящик с вином опрокинул, и бутылки побил. Красное-то вино пролилось, на дороге замерзло. Мужики с ломами вышли, и ну давай лед откалывать. Я пробовал, ну твой леденец, сладкий, да пьяный. Весь лед с мужиками изгрызли. Не веришь? Ступай к магазину, там на дороге яма выколота, – и он посмеивался, вспоминая, как грызли мужики пьяный лед, и собаки подходили, лизали винное мороженое.