Дивизия оседала среди хлебных ухоженных нив, арыков и виноградников, как гигантский инопланетный десант, раздавивший своей сталью хрупкие злаки, задымивший моторами сладкий воздух предгорий, заглушивший рокотом танков и самоходных гаубиц тихие посвисты малых степных птиц.
Начальник разведки встретился с двумя агентами, подтвердившими, что в Мусакале не осталось ни жителей, ни скота, только брошенные на произвол судьбы собаки. Побывал в расположении «дружественной банды», или «партизан», как их называли армейцы. Неорганизованное сборище жителей отдаленных селений, которые явились вместе с армией, чтобы поживиться в разгромленном селенье. Сейчас они расположились табором поодаль от армейских частей. Столпились у огромного костра, где жарили корову. Вращали кол, на который было насажено животное, перевертывали его ногами вверх, скоблили тесаками обугленную костистую спину.
В сумерках он вернулся к кунгам, в которых размещался разведотдел. Кунги стояли, окруженные фургонами космической связи, рогатыми и штырями антенн, сетчатыми параболоидами и тарелками, глядящими все в одну сторону – туда, где за хребтами, степями и реками находилась Москва. Поодаль располагалась батарея самоходных гаубиц стволами к невидимой за холмами Мусакале. Орудия чернели на фоне пепельно-серого неба. Этот пепельно-серый свет исходил от высокой полной луны, вставшей над холмами. Луна была серо-голубая, туманная, окруженная легкими фиолетовыми кольцами, и от нее исходили таинственные молчаливые силы.
Начальник разведки опустился на сухую теплую землю, чувствуя ладонями покалывание шершавых сухих полыней, и смотрел на луну. Ее свет вызывал в нем тревогу и неясные больные воспоминания, словно луна явилась и встала над этой ночной азиатской степью из иного пространства и времени. Когда-то в детстве он болел скарлатиной, и его поместили в больницу, в отдельную палату, куда не пускали даже маму. Она смотрела сквозь стекло своим милым несчастным лицом, посылая сыну воздушные поцелуи. Он страдал от жара, от одиночества, от мучительных детских предчувствий, и лампа в ночной палате была синяя, недвижная, окруженная печальными кольцами. Смотрела на него с потолка своим немеркнущим глазом. Он связывал с лампой свое страдание, уповал на свое возвращение из этой тоскливой палаты домой, к маме.
Теперь луна напоминала ту давнишнюю лампу. Вызывала тревогу и неясные воспоминания. Будто тогда, в той палате, его жизнь оказалась на загадочном перекрестке и могла пойти совсем в иную сторону, сложиться в иную судьбу, отыщи он тогда какое-то вещее слово, с которым в ту ночь мог обратиться к лампе. Не нашел, не обратился. И вот теперь лежит в азиатской степи среди нацеленных стволов самоходных гаубиц, которые на утро разнесут своим огнем и грохотом безвестный азиатский кишлак.