- А! - воскликнула Фенечка Александровна. - Вы писатель? Вы верите в Бога?
Я пропустил ее религиозный вопрос мимо ушей и спросил в свою очередь:
- Что вас удерживает в этих руинах? Неужели вы думаете, что в новой квартире вам будет хуже?
- Как же мы покинем эту комнату, - ответила женщина с чувством, после того как пережили здесь столько необычайных событий, явлений? Здесь витает особый дух, флюиды такие... о, такие монады... здесь воздух напоен волшебством, и в любом другом месте нам будет просто-таки никак...
- Но вас все равно выселят, - возразил я.
- Для этого им придется убить нас.
Фенечка Александровна была женщиной средних лет, с худым некрасивым лицом, странные, как бы запутанные черты которого заставляли предполагать, что любой народ не без оснований признал бы ее своей. Я хочу этим сказать, что некий результат беспорядочных и неразборчивых связей между народами обнаруживался в этой энергично бытующей особе. И наверное, поэтому она довела до настоящей стихии свои любовные сношения, превратила их в своего рода стихийное бедствие, наваждение, так что все ее дети, как здравствующие, так и умершие, происходили от разных мужчин и все они тоже имели признаки какой-то странной, подозрительной, словно бы и вовсе не земной национальности. Это было своего рода вавилонское столпотворение, которое умерялось лишь повышенной детской смертностью, царившей в семействе Фенечки Александровны, да безвозвратным исчезновением случайных папаш.
Она верила в нечистую силу, переселение душ, пророчествующих старичков, которые имеют обыкновение подворачиваться в самом неожиданном месте и наговорить много важного и мудрого, в предательски завлекающий папоротник ночи на Ивана Купала, в русалок, ведьм, домовых и в параллельное существование других миров. Меня раздражала ее уверенность не только в собственном бессмертии, но и в том, что она уже сейчас одновременно и полноправно обитает во многих мирах. Разумеется, она знала, чье бренное тело носило ее праведную душу в прошлом. Не буду называть этих именитых и достойных граждан, отмечу лишь такое противоречие в умствованиях Фенечки Александровны: с одной стороны, она будто бы была некогда знаменитым поэтом, прославившим свое имя бесподобными одами и балладами, с другой, всегда оставалась не чем иным как Феничкой Александровной.
Эта семейка сочла меня человеком, крепко побитым жизнью. И они полагали, что моя нынешняя обездоленность неплохо сочетается с их якобы ущемленным правом жить там, где им по душе жить. Чтобы как-то приукрасить мою жизнь, они подарили мне подстилку и рваное одеяло; и они делились со мной скудной провизией, ибо я в эти дни вообще нигде и никак не добывал средств к существованию. Сами они кормились пенсией, которую им удалось вырвать за счет смерти или даже чуть ли не героической гибели одного из папаш. Фенечка Александровна не раз провозглашала, что мы единомышленники, что таких, как мы, в мире единицы и нам следует держаться друг за друга. Я понимающе и согласно кивал головой.