С минуту они созерцали друг друга в молчании. Не найдя враждебности во взгляде русского, Бергер покивал головой, подводя свой итог взаимному разглядыванию, и вздохнул.
Шофер протянул пачку «Севера» с торчащей из нее папиросой.
Бергер мотнул головой отрицательно.
— Сколько лет тебе, немец?
— Пиисят, — усталым шепотом ответил он и показал пятерню растопыренных пальцев, которые от лома и кайла уже не разгибались и сухими, костлявыми крючьями цепенело торчали из ладони.
Русский кивнул понимающе:
— Сам ты родом откуда?
— Гамбург.
— А где воевал?
Бергер глаза опустил на колодки свои, на штанины обтрепанные и тихо сказал:
— Сталинград…
— Сталинград! — оживился шофер, будто друга-окопника встретил. — Меня ранило там! Первый раз.
— И меня там… капут приходил, — Бергер кивнул головой и поднял глаза на шофера.
— Мы, выходит, друг в друга стреляли, — с короткой усмешкой крутнул головою шофер. — Хорошо, что стреляли хреново, а то б…
— Да, хорошо, что хреново, — согласился Бергер и притаенно вздохнул. — Ванюша, давай будем курить.
— Потянуло курнуть? Так в окопе бывало…. От всякого страха — первейшее средство, — протянул папиросу шофер и зажженную спичку поднес. И первая затяжка отразилась на лице Бергера болезненной гримасой отвращения, но папиросу не бросил.
— Эх, солдат, не идет тебе курево, — шофер посочувствовал. — А делать что ты умеешь, кроме этого вот, где стоишь?
— Я есть ветеринар.
— Ветеринар! И тюкаешь ломом тут! А зовут тебя как?
— Бергер. Отто Бергер, ветеринар.
— Ладно, Отто. Держи вот, — протянул шофер пачку папирос. — Покуришь потом. У меня больше дать тебе нечего. Угостить тебя нечем…
— А… давать мне не надо, — печально поморщился Бергер и жестом руки протянутую пачку отстранил. И недокуренную папиросу выронил. И руку к сердцу приложил.
— А, болит, — догадался шофер.
У Бергера губы стянулись невольно, и он виновато кивнул головой.
— А меня, бывает, так прижмет, что ни вздохнуть, ни на помощь позвать сил не хватает. Да и некого звать… А семья твоя где? Они живы?
Бергер плечами пожал.
— Не знаешь… А мои все погибли, — усмехнулся шофер виновато и покивал головой, будто повинен был в гибели их. — Все погибли… А мне все не верится. В хату, бывало, войду, и тут же детей голоса! И сердце заходится болью такой, что хоть плачь! И плакал… И душу выматывал. А потом свою хату продал. Вот продал свою хату — и все! Вместе с их голосами. Вроде как я их предал! Бросил! Думал, что успокоюсь. Забуду. Какое там! — поморщился он. — Тянет к себе моя хата! Так тянет!.. И дети мои по ночам стали спрашивать: «Папка, что ж ты к нам не идешь? В нашей хате чужие люди, а ты все под окнами ходишь да все стоишь и стоишь перед хатой!..»