А солдат начал лапать и тискать ее, растерянную и молодую, и Валерика больно прижал автоматом.
Мать. как могла, отбивалась, а Валерик заплакал, замахнувшись на немца.
— О! Рус иван! — крикнул немец. На шаг отступив, он под хохот вальяжно лежащих солдат на траве, дал над мальчиком очередь из автомата.
— Ахтунг! Ахтунг! — раздалась команда, зовущая к вниманию, и бросились немцы к машинам, от которых тянулись провода к заводу.
В тяжелых снах еще долго потом на Валерика падали стены завода и сгорающе-больно умирал его собственный дом, и плакал Буяшка, прикованный к будке цепями.
Острота пережитого сгладилась временем. За новыми днями прошедшее спряталось, но трясущийся в руках у немца автомат — вмерз в Валеркину душу навечно.
От охранников прячась в бурьяне руин, ребятня разглядывала немцев настороженно: страх из прошлого еще над ними властвовал.
И Валерик глядел на немцев, никого вниманием не выделяя. Для него они были безликими, друг на друга похожими, как солдатские каски.
По их движениям вялым он видел, как им противно что бы то ни было делать. Но приказано рушить остатки стен, завалы разбирать и выносить на площадку щебень, для погрузки на машины.
И лишь от безысходности, с оскалом немощи, кувалдами тяжелыми вгоняли клинья в глыбы стен упавших, вгоняли как во что-то злое, им враждебное, взамен усталость получая и тупую претерпелость в лицах.
— И не страшные они, — говорит себе Валерик. — Даже бедные какие-то. Может, это другие немцы! Не те, что были при фашистах!..
Пленных немцев впервые увидел он прошлой зимой из окна квартиры тети Геры, где они с мамой Новый год встречали.
В сумерках заиндевелой улицы возник нарастающий скрип и глухой перестук деревяшек промерзших. И пошла на искристую наледь дороги черная масса пронзенных морозом людей. Мелким шагом они устремленно спешили, руки спрятав рукав в рукав. И дыхание стылое над колонной курилось и таяло в тумане огней.
И казалось Валерику, с этим визгом пронзительным так стучат не колодки, к ногам примерзшие, а сами немцы, на морозе околевшие, в тесноте колонны стукаясь плечами.
Ни лиц, одеревенелых на морозе, ни льдистых полусонных глаз через глазок, отогретый в окне, он не видел. Но холод подступившей ночи, что так нещадно мучил пленных на дороге, ознобом прошил его тело, и оно содрогнулось, наполняя Валерика жалостью и состраданием:
— Мам, а немцы замерзнут если, то убитые все «оживлятся?» — с верой в высокую жертвенность этих мучений, спросил он.
— Нет, сыночек, никто не воскреснет уже…
— А зачем тогда немцев морозят?