На фотографии этого не видно, но соломенная крыша кажется живой. В ней тут и там торчат клочки мха и крошечные цветы, и она стала домом для птиц и насекомых — сказочное живое существо в сказочном же антураже. Я использую это слово с большой опаской, поскольку опасности и тьмы в сказках ничуть не меньше, чем света и чудес.
Снаружи дом оставался точно таким же, каким был построен двести лет назад. Единственным свидетельством существования современного мира была россыпь красных точек вдалеке, крошечных крысиных глазок, злобно посверкивавших на ветряных установках, едва видимых в темноте, лопасти которых перемешивали мрачное апрельское небо.
Вот мы и подошли к самому главному. Когда нас охватывает всепроникающее чувство одиночества и оторванности, мы меняемся, медленно, но неизбежно, пока не начинаем воспринимать его в качестве нормы. Куда-то исчезает государство и внешний мир, шумно дышащий нам в затылок и напоминающий о долге друг перед другом, незнакомцы, спешащие мимо, близкие соседи… Никто не заглядывает нам через плечо, и возникает перманентное и устойчивое состояние полной свободы. Оно меняет наши представления о правилах поведения, о том, что приемлемо, а что — нет, и, самое главное, о том, что может сойти с рук.
***
Меланхолия в голосе матери ничуть меня не удивила. В ее возвращении в Швецию всегда присутствовал не только привкус обычной радости. В возрасте шестнадцати лет она сбежала из родительского дома и продолжала бежать, с короткими остановками, через Германию, Швейцарию и Голландию, подрабатывая сиделкой и официанткой, ночуя на полу, пока не добралась до Англии, где и встретилась с моим отцом. Разумеется, это было не первое ее возвращение к родным берегам — мы часто ездили на каникулы в Швецию, снимая уединенные домики на островах или на берегу озер. В городах мы никогда не задерживались дольше чем на один день — отчасти из-за дороговизны, а отчасти потому, что мать хотела побольше времени провести в лесу, среди дикой природы. Уже через несколько дней после приезда в пустых банках из-под джема стояли букетики полевых цветов, а вазы доверху наполнялись ягодами. Но мы никогда не предпринимали попыток повидаться с кем-либо из родственников. Хотя меня вполне устраивало то, что все свое время я провожу в обществе матери и отца, временами даже меня — сколь бы наивным и неискушенным я ни был — охватывала грусть от отсутствия других людей.
Мать вернулась к своему дневнику и принялась раздраженно перелистывать страницы.
Точный день я назвать тебе не смогу. Это случилось примерно через неделю после нашего приезда. В то время у меня еще не было привычки делать большие заметки. Мне и в голову не могло прийти, что слова мои будут подвергнуты сомнению, словно я — избалованный ребенок, выдумывающий всякие истории, чтобы привлечь к себе внимание. За прошедшие месяцы я неоднократно подвергалась унижениям, но самым болезненным среди них было неверие в глазах людей, когда я рассказывала им о том, что видела. Я говорила, меня слушали и… не верили.