Ни на регистрации, ни на паспортном контроле, ни в кресле самолета Катька не могла унять мечтательной улыбки. На взлете вцепилась в подлокотники мертвой хваткой, да так и сидела, пока машина разгонялась по полосе и отрывалась от земли. Это было сумасшедшее чувство восторга вперемешку со страхом. Сердце колотилось бешено, уши заложило, руки дрожали, а самолет почти вертикально входил в небо.
Она видела, что и мать тоже трясется от ужаса. Только в ее чувствах не было ни толики восторга и радости. Зато страх и неуверенность она видела ясно: умела читать настроения матери, даже не глядя на нее. Кожей ощущала то электрическое напряжение, которое Ленка умудрялась распространять вокруг себя. Сейчас ее состояние было особенно опасным: как угли, раскаленные докрасна. Катька даже боялась случайно задеть мать рукой или краем одежды – того и гляди все вокруг вспыхнет.
Обычно девочка противилась тому, чтобы Лена пила: в последнее время она и так слишком часто это делала. Но сейчас, увидев на тележке стюардессы маленькие бутылочки, даже обрадовалась. Пусть глотнет чуть-чуть красного вина и успокоится. Сейчас это нужно ей как лекарство. Нехорошо, конечно, если папа почувствует запах спиртного, подумает еще что-нибудь не то. Но лететь-то несколько часов, запах, наверное, успеет выветриться.
Сквозь гул в ушах, глухую пульсацию крови в венах и невыносимую режущую боль Маша услышала только одну фразу: «Черт, инструмент-то тупой». Казалось, отчетливо слышен треск рассекаемой плоти. Боль стала адской, она попыталась вырваться из рук акушерок. Сквозь дикую, вязкую тошноту и головокружение молотом по наковальне отстукивало «Бежать! Бежать!». Терпеть больше не было сил. Но ее схватили и удержали – стиснули руку, из которой торчала игла капельницы, прижали согнутые в коленях ноги. Оставалось захлебываться горячими слезами, животным криком и мольбой о том, чтобы душа покинула наконец раздираемое на части тело.
Она не умерла, как надеялась. Через несколько минут, которые тянулись часами, на руки акушерке шлепнулось что-то скользкое и бесформенное. Оно заревело. Видимо, ему досталось не меньше, чем мне, подумала Маша и отключилась.
Очнувшись, увидела над собой все те же бьющие в глаза лампы родильного зала. Жгучая боль постепенно стихала, тошнота улеглась. Зато снова появилась способность мыслить, а это было ничуть не лучше.
Молчанова с трудом перевела взгляд на толстую акушерку, подкравшуюся к ней с мстительной улыбкой на губах. Бледное, в рытвинах, лицо излучало презрение к низшей касте – неопытным роженицам, еще только вступавшим в пору осознания женской доли. На руках у тетки лежало невероятно маленькое, сморщенное существо, которое нервно дрыгало красными, как у вареного рака, конечностями и ревело. Девочка. Маша зажмурилась. Только сейчас она поняла, что обе они выжили – и она сама, и этот ребенок, которого ни мать, ни отец не просили появляться на свет. Она сделала это самовольно: вопреки желанию родителей и диагнозу врачей, которые пять лет назад поставили Маше бесплодие. За эти годы молодая актриса смирилась с тем, что у нее никогда не будет детей. Даже решила, что это к лучшему: больше шансов добиться успеха в профессии. Можно выкладываться, как того требует сцена, извлекать из себя все до последнего нерва, заставлять нутро звучать на пределе возможностей, добираясь до самых тайных струн. Не беречь душу. Только так и приходит талант: через адский труд, самоотречение.