А теперь? Ей не выжить без театра, зато с младенцем на руках. Они обе обречены. Некому о них позаботиться, некому даже заработать на хлеб…
Маша вздрогнула от того, как резко и неожиданно боль вернулась, прожигая тело насквозь. Она распахнула безумные глаза юной Офелии и сквозь слезы увидела расплывчатый силуэт. Над ней склонилась мужская фигура в белом халате и медицинской шапочке.
– Терпи, – сосредоточенно пробормотал врач, – уже немного осталось. Если бы дала перед родами шейку матки поправить, внутренних разрывов бы не было. А ты начала брыкаться, теперь ничего не поделаешь, надо зашить.
Голос прозвучал раздраженно: так, словно Маша обязана была ощутить всю тяжесть своей вины. Она извивалась под руками врача, старалась уползти от иглы. Чтобы не оттолкнуть хирурга, пришлось до крови закусить губу и впиться ногтями в ладони.
– Ну, как, – доктор, не прерывая своего занятия, с любопытством садиста придвинулся ближе, – будешь еще рожать?
Маша сверкнула глазами и облизала пересохшие губы.
– Буду. Какие наши годы.
– Надо же! Обычно в родильном отделении бабы кричат, что «больше никогда», что мужика к себе близко не подпустят. А ты вон какая смелая, – он усмехнулся и придвинулся еще ближе, – не уползай. Все равно догоню.
– Швы будет больно снимать? – Маша с новой силой впилась в ладони ногтями – на руках оставались небольшие, но глубокие ссадины, как от надрезов.
– Нет. Внутренние сами рассосутся, там специальные нитки, снимать придется только те, что снаружи. Не переживай! Все будет красиво, даже лучше, чем прежде.
– Не надо мне лучше!
Она резко вскрикнула и болезненно дернулась.
– С вами, студентками, с ума сойдешь, – врач устало вздохнул, – все какие-то нервные.
Маша всхлипнула и отвернулась, чтобы спрятать накатившие слезы.
Она не могла понять, почему рождение происходит так по-скотски. В нем не было ни радости, ни души. «Дарить новую жизнь» – писали в книгах и говорили со сцены. На деле оказалось – разрывая себя на части, производить. В унижении, под невыносимую болтовню акушерок и врачей. С первой минуты в роддоме никто не отнесся к ней как к человеку – она превратилась в тушу, которую свежевали, крутили, мяли, тыкали, резали, выворачивали наизнанку. Каждый здесь – от уборщицы до хирурга – недвусмысленно дал понять, что за все удовольствия в жизни надо платить. И никто из них пальцем не пошевелил, чтобы облегчить заслуженные муки. Зато каждый сделал все, чтобы до конца жизнь запечатлеть в ней невыносимое чувство брезгливости и ненависти к себе. И Маша, и ее ребенок были помехой, мешавшей людям спокойно отсыпаться на работе в выходной день.