Боги посулили широкобородому, что люди переменятся, как же, жди! Одноглазый Один, что ли, обещал? Угрюмый самоистязатель, сам себя принесший в жертву, проткнувший толстым копьем собственное брюхо пустомеля! Предводитель ворон и волков, хозяин восьминогого коня, любитель виселицы. Этот посулит! Нашему скотьему богу Велесу и то веры больше, какой-никакой, а родственник, хоть Волосатый кое-где пытается теснить меня под землею. Ну, не разбежится! Или Тор обещал Рюрику? Этот неопрятный рыжебородый, как сам Рюрик, старик с молотом и несварением желудка, по утрам отрыгивающий к жизни косматых козлов, которых сожрал вечером? Так и на этого есть управа – небесный Дед эстов и корелов, у Деда все же цепкие громовые когти, и меня уважает: жертву преследует лишь до воды, не лезет в мое хозяйство.
Посулили Рюрику боги, скажите, пожалуйста! Небось, те боги не перестоят в капищах меня, Великого, свои же жрецы скинут их ради главного бога – усатого Перуна, любезного дружине. Он, он отберет топор и меч у одних, коня с колесницею у других! Якобы он лично раздавит змея, чтобы освободить воду, – так говорится во снах мальчишки. Здесь люди врут, как обычно, врут, как боги. До меня, Змея-Ящера, Перуну не добраться, я поплыву по реке нетронутый: не раздавишь меня, даже если скинешь, вытолкнешь из капища! Сгоряча напутали, связали меня со скотьим богом, в другое время разгневался бы, ныне – жду пира перед концом. Пусть Перун давит Велеса, жрет откормленных быков, раз в год пьет людишек – меня, меня не тронет, не посмеет тронуть! Сама Мать Сыра Земля побоится принять меня, прогнется от тяжести, так показал немощный отрок! О мальчишка, это вредоносное малое вместилище жидкой крови!
Душа моя будет скитаться в Ирье вечно, наевшаяся в последний день до конца времен. Я переживу всех, я, Великий.
– Он – там, – Дир повернулся к Либуше. – Но найденыш ушел еще недалеко, не дальше первого месяца этой осени. Очередь за нами. Быстрей, пока Ящер ублажен маслом. Сам Вяйнямейнен дунул на воду в чаше…
Женщина нерешительно разглядывает древнюю гадательную чашу, водит пальцем по чертам календаря судеб на ее венчике. Широкие рукава рубахи струятся от нежных локтей чуть не до полу, не скрепленные браслетами, точно на русальих играх; развитые косы льются по плечам, по онемевшей от страха спине, а на змейке позвоночника раскатились прозрачные холодные бисеринки пота, хотя прохладно в полуземлянке. Либуша тихо бормочет, но заклинает не навьев-призраков, а все живущее: люди сквозят в ее шепоте, и птицы клевучие, и люты звери рыкучие, а красный летний день пылает за стенами как ни в чем не бывало.