— Это моя вина, — пробормотал Уилли. — Все это моя вина.
В конце концов мне стало жаль Сам; ведь на самом деле в таком безжалостном мире, как наш, она всего лишь жертва — жертва безличного механизма. Ее с самого начала нельзя было утверждать на роль Миранды; и ей, с моей точки зрения, это тоже постепенно становится ясно. Во второй половине дня она появилась на съемочной площадке, и никто не обменялся с ней ни словом, присутствующие были заняты другим — Джон Кон ожесточенно спорил с Уилли, Боб Суинк еще с кем-то, я — с братом Уилли. Сам прошествовала между нами, как принцесса среди придворных в какой-то ренессансной драме: героиня, знающая, что в этот самый вечер, исходя из высших государственных интересов, ее отравят за ужином. Терри вел себя вызывающе, переигрывая и передразнивая ее, а когда она в десятый раз забыла слова, неожиданно разразившись громким смехом.
Вечером из Нью-Йорка прилетает Майк Франкович. Он — главное невычисленное звено во всем этом клубке.
Кто возьмет на себя смелость сказать ему? — спрашивает Джад.
Я, — отзывается Уилли, и именно скажу. А не попрошу.
Но Джон Кон сомневается:
— Это сегодня Уилли так расхрабрился. Посмотрим, что он запоет завтра.
Джон Кон:
— Всю жизнь я играл во второй лиге и терпеть этого не мог. Теперь я играю в первой и тоже терпеть этого не могу. Почему? Да потому что каждый, кто сидит в этих кабинетах, — такой же schmuck, как и те недоумки.
Эти пронизанные ненавистью к студии «Коламбиа» филиппики из уст Джона и Джада я слышу день напролет.
Сегодня моя собственная неприязнь к этому месту достигла апогея, и пять-шесть раз я был на грани того, чтобы сесть на ближайший авиарейс. Главное, почему я этого не сделал, заключается в том, что кому-то же надо находиться тут, дабы регистрировать все происходящее. В десять часов стало известно, что в минувшую ночь Уилли не выкинул белый флаг. В 12.30 Уилли, Джон Кон и Джад начали совещаться с Франковичем. А я пошел обедать с Сам и Терри. В 14.15 Сам вызвали в кабинет Франковича и сняли с картины. В четыре Терри вызвали в кабинет Уайлера, и через дверь слышно было, как он кричит. Ровно в пять Франкович отзвонил Джону Кону сообщая, что в его кабинете Сам и ей есть что рассказать ему.
Франкович и слышать не хочет о Сюзанне Йорк — потому ли, что она в свое время отказалась лечь с ним в постель, то ли еще почему-то. Ему подайте Одри Хепберн, лучшую из тридцатипятилетних исполнительниц на роли двадцатилетних в Голливуде; а если не ее, то хотя бы Натали Вуд.
Сегодня утром, пока я у входа ждал Терри, подошла Сам.