Все эти мои сомнения болезненно сказываются на Элиз, периодически впадающей в депрессию. Со свойственной ей привычкой возводить все на свете к отношениям между полами мою неуверенность в благоприятности географического положения дома она объясняет тем, что между нами нет настоящей любви. Это несерьезно и не на шутку выводит меня из равновесия. Ведь мы приняли друг друга настолько, что оказываемся выше мелких дрязг и неурядиц, способных омрачить прочность нашего союза. Это все равно что мыши дразнить льва: дразнить его можно сколько угодно, но ничто не изменит главного — того, что лев (наш союз) бесконечно больше мыши (ее сомнений).
Я заметил: «За вычетом одной стороны моего существования». Именно в этом плане я чувствую себя счастливее. Попросту говоря, в письме — ибо ощущаю, что наконец-то начинаю отчетливо сознавать, что должен писать и — что, возможно, еще важнее — как писать. Я имею в виду, теперь у меня есть сознание моего гения (в старом смысле этого слова), сознание моих особых писательских возможностей, равно как и моих особых задач. Все больше сходит на нет мое былое стремление увидеть себя в огнях рампы, оказаться в фокусе публичного внимания. Все отчетливее просыпается во мне чувство непреходящего в литературе, чувство того, что останется на века, а что сгинет без следа. Мне думается, обрести ощущение того, что в искусстве долговременно, значит нащупать главнейший — возможно, главнейший — критерий творческого процесса. Это гораздо более значимый критерий, нежели, скажем, ощущение того, что импонирует твоим современникам, чувство, что совершенно или несовершенно по форме (чувство вкуса и чувство слова).
Фактически это чувство неизменно тревожащего (но отнюдь не невротического) творческого благополучия доминирует над всеми прочими моими тревогами и нейтрализует их. Чувствовать, что у тебя получается хорошо (пусть объективно это и не так), и не быть счастливым — нельзя. Вот почему в итоге улыбается Оно и расцветает улыбкой Всё.
«Волхв». Сейчас я на главе 54. Она будет очень длинной. Перерабатываю то, что касается отношений между Николасом и «волшебством»: в первоначальном варианте середины 1950-х я слишком пространно отображал «психическую» иллюзию. Теперь обрываю ее описание гораздо раньше. Читателям ведомо, что маг вводит их в заблуждение, и все-таки их внимание не ослабевает.
Теперь в моем мозгу окончательно прояснилось символическое соотношение между Алисон (действительностью) и Лилией (воображением). Но стоит заметить, что при второй переделке я оставляю Алисон в повествовании вовсе не из соображений символики. Она сама собой выросла (ведь процесс развития персонажей кажется органическим, выходящим за пределы авторского изобретательства) в подлинную героиню книги. В определенном смысле она воплощает собой мое собственное — ныне твердое — убеждение в том, что два моих символа веры — действительность и разум (первая — в литературе, второй — в философии). Это надо акцентировать. Само собой разумеется, я вовсе не против всего «нереального» и «неразумного»; но я против