— Это чуть было не разрушило наш брак. Нэт был великолепен. Он простил Поджа.
Она рассказывала, а Нэт плакал. Оба порядком нагрузились виски.
— Я люблю, люблю Поджа, — твердила она. — Знаю его с трех лет, а на будущий год мне стукнет пятьдесят.
То, что она решилась об этом поведать, изумило меня не меньше, нежели то, что Подж оказался способен на такой поступок.
Ночью мне приснился мрачный сон с коннотациями мифа об Эдипе: Подж в нем не появлялся, но, без сомнения, незримо присутствовал — доминируя в ситуации, в которой я чувствовал себя преданным кем-то, воплощавшим для меня отца. Собственно, Подж всегда играл в моей жизни роль второго отца. Начиная с нашей первой встречи в Эксе в 1948 году: тогда мы делили с ним комнату, и я впервые испытал укол зависти, когда он вошел и заявил:
— Ты не против вечерком уступить мне на часок комнату — мне надо наедине потолковать с девушкой?
И в то же время не переставал повторять, как ему хочется поскорее вернуться в Оксфорд и «всласть потрахаться с женой». Только теперь, шестнадцать лет спустя, я сознаю, что еще до того, как меня околдовал его интеллект, между нами уже были налицо все составляющие эдиповских отношений.
Нечто травмирующее было и в той «игре в правду», в которую он вовлек нас в Ницце (Фейт, Ронни и меня). Нам всем предписывалось в точности высказать то, что мы думаем друг о друге. Помнится, тогда я обвинил его в садизме и соглядатайстве — возможно, не буквально, но достаточно прозрачно. К тому же с самого начала я испытывал сильное влечение к Эйлин, чувство, которое я теперь рассматриваю сквозь призму эдипова комплекса — как симптом самоотождествления с матерью. Я также всегда чувствовал притяжение к Кэти, причем с оттенком вины. В последние годы, возможно, это притяжение носило сексуальный характер, но в какой-то мере присутствовала в нем и проекция былого влечения к Эйлин, равно как и чувство зависти к Поджу. Мне неизменно казалось, что я завидую тому, что у него есть дочь, но показательно, что в этом плане я не испытываю зависти ни к кому другому из имеющих детей. Все сильнее — и отнюдь не беспричинно, если принять во внимание действительно нездоровую близость между Поджем и Кэти, — я стал воспринимать их как мужа и жену: иными словами, как собственных отца и мать, со всей подавленной любовью к последней и неприкрытой привязанностью к первому (то есть, по сути, так, как нынче отношусь к своим родителям). Короче говоря, для меня Портеры оказались субститутом семьи — возможно, потому, что применительно к ним легче проецировать подавленную любовь и, разумеется, легче предаваться фантазиям. Я не могу в воображении сочетаться браком со своей матерью, но могу (и несколько лет назад не раз это делал) вообразить себя мужем Кэти, как до того воображал себя в постели с Эйлин.