Джинетта. Она отсутствовала три дня. Приехав, пришла ко мне. Мы лежали на кровати, целовались. Чувствовали себя счастливыми. Потом пошли обедать. Внезапно она переменилась — стала молчаливой, угрюмой, замкнутой. Я безуспешно пытался вывести ее из этого состояния. Мне показалось, что она подыгрывает себе, и я высказал это вслух: в ней только шевельнулась печаль, она же разрешила ей заполонить всю себя — обычный мазохизм. Все равно что, споткнувшись, позволить себе упасть, объяснил я. Она возразила:
— Я никогда не подыгрываю себе.
Однако это свойственно всем, хотя, может, и не в такой степени, как мне. У меня не было сомнений, что она играет. И тут вдруг у нее на глазах выступили слезы. Да и сами глаза покраснели. Такой поворот событий заставил меня изменить взгляд на вещи. Я ей поверил и даже смутился при виде таких сильных эмоций. Она не захотела объяснить мне, что вызвало такой прилив горя, сказала только, что почувствовала себя страшно одинокой. Навсегда одинокой. Все это отдавало позированием, мне и сейчас так кажется. Но слезы-то были настоящие. Мы пошли к ее дому, и она хотела — или сделала вид, что хотела, — сразу же покинуть меня, я же убедил ее еще немного погулять. Вечер был холодный, безлунный, свежий. Мы направились в разбомбленный квартал Пуатье, бродили среди руин, стояли у железнодорожных путей. Есть что-то романтическое в ночных поездах, сказал я. Прошлись вдоль реки. Впереди по дороге пробежала крыса. Потом стояли на широком мосту, смотрели на звезды и на темную тихую воду. Казалось, город вымер. Ночь, морозная, искрящаяся, подсмеивалась над скучным земным существованием. Небо как будто таинственным образом ожило. Я показал Джинетте созвездия Ориона, Дракона, Пса. И меч Ориона, хотя, сказал я, на самом деле это его пенис.
— Кто так решил? — спросила она.
— Древние народы.
— Древние англичане, — прибавила она.
Не такие уж и древние: ведь я только сейчас уловил сходство и приписал его прежним поколениям. Но, разумеется, его замечали и до меня. Сходство с мечом не такое уж и большое. По мосткам мы вернулись в город, постояли молча у реки — она, уткнувшись в мое пальто, доверчиво, безмолвно. Таинственное, недоступное пониманию безмолвие. Мы потонули в некоем глубоком, благотворном и все же мучительном союзе. От времени никуда не деться, оно проходит. Мы пошли дальше. У какого-то забора, в тени, снова обнялись, потерянные, трогательные. Если б то были не мы, я прибавил бы: смешные. Двое обнимаются холодной ночью на пустынной улице. Но где бы вы это ни встретили, знайте: вы попали в святилище.