Плавая по этому темному подводному миру между жизнью и смертью, она видела, как Даниэль и Давида отрывают от матери, видела их искаженные страхом и залитые слезами личики, непонимающие, расширенные от ужаса глаза, в ушах у нее стояли их крики. Она пыталась представить, как они погибли. Прямо там, на стадионе, всего в нескольких кварталах от Эйфелевой башни, в тени которой прошла вся их короткая жизнь? Или позднее, в переполненных, душных вагонах по пути в один из лагерей вроде Дранси, Бон-ла-Роланд или Питивьер? Или они проделали весь далекий путь до Освенцима – только для того, чтобы очутиться в длинной, аккуратной очереди к газовой камере, где они в смертном ужасе хватали ртами газ – последний, убийственный вдох? Плакали ли они? Понимали, что с ними происходит?
Мама и папа. Их разлучили сразу же на Vel’ d’Hiv или только когда уже вывозили из Франции? Как перенес папа то, что его оторвали от семьи, которую он всегда так ревностно охранял? Бросился ли он в драку? Падал ли под ударами охранников, разозленных его упрямством? Или шел на смерть безропотно, уже смирившись со своей участью, с тщетой всего? А мама – она осталась одна, с ребятишками, которые испуганно жались к ней, зная ужасную правду: она бессильна и не сможет их защитить? Каково это, чувствовать, что ты не властна над собственной судьбой, не способна постоять за детей, хотя с радостью отдала бы за них собственную жизнь?
Элен. От мысли о старшей сестре всякий раз сердце разрывалось. Что если Роза плохо пыталась ее уговорить? Вдруг можно было бы спасти Элен, попробовав снова, в который уже раз, убедить ее, что мир сошел с ума и происходящее не поддается никакой логике? Пожалела ли Элен в свои последние минуты, что не хотела слушать Розу? Или до последнего мига надеялась, что их просто выслали на работы, а не на смерть? Почему-то Розе всегда представлялось, что Элен ушла во сне, мирно, без свидетелей, хотя со слов призраков она знала – конец ее старшей сестры был совсем другим. Всякий раз, вспоминая рассказ о том, что Элен забили до смерти только потому, что она была больна и слишком слаба, чтобы выйти на работу, Роза неслась в туалет, ее рвало. И потом по нескольку дней не могла съесть ни куска.
Клод. Всего тринадцать лет, а ему так хотелось поскорее стать взрослым. Он все время делал вид, что уже понимает всякие «взрослые» вещи. Но он был совсем еще ребенком, когда Роза видела его в последний раз. Повзрослел ли он в те последние дни на стадионе – ведь ему так этого хотелось? Сумел ли понять такие вещи, о которых в других обстоятельствах он ничего не узнал бы еще долгие годы? Пытался ли он защитить младших, или старшую сестру, или маму? Или так и остался ребенком, запуганным, раздавленным всем происходящим? Попал ли он на поезд, идущий в Освенцим? Прожил ли там еще хоть немного или был отбракован сразу по приезде как слишком юный, слишком слабый для работы – и отправлен в газовую камеру? Какими были его последние слова? О чем он подумал в последний раз, пока не помрачилось сознание?