Гэвин не дает о себе знать больше месяца. Ну и пусть, говорю я себе, так даже лучше. Мы с Анни потихоньку приходим в себя. Она только-только начинает доверять мне. Не могу я привести сейчас мужчину, не время. Я хочу, чтобы дочь знала: для меня она всегда на первом месте.
Ален пытается завести со мной разговор на эту тему в последний день Хануки, накануне своего возвращения в Париж, но он меня не понимает.
– Гэвин так заботится о тебе, – убеждает Ален. – Он помог тебе найти меня и Жакоба. Он очень хорошо относится к твоей дочери. Он не способен на такие вещи.
– Я знаю, – отвечаю я. – Он прекрасный парень. Но нам и без него хорошо.
– Знаю. Но хочешь ли ты быть без него? – Ален внимательно смотрит на меня, так что я догадываюсь: он уже знает ответ.
Я дергаю плечом.
– Мне никто не нужен. И никогда не был нужен.
– Нам всем нужно кого-то любить.
– У меня есть Анни, – парирую я.
– И я, – говорит Ален с улыбкой. Я улыбаюсь в ответ.
– Знаю.
– Разве ты не веришь в любовь? – после долгой паузы задает он вопрос. – Неужели то, что было у твоей бабушки с Жакобом, ничего тебе не доказывает? Это же очевидно.
В ответ я только пожимаю плечами.
По правде говоря – но я не могу объяснить этого Алену – теперь я верю в любовь, в такую любовь, которая может существовать между мужчиной и женщиной. Спасибо Мами, я всегда буду ей благодарна – я получила от нее эту неожиданную науку, освоить которую и не надеялась никогда. Думаю, в этом смысле я – дочь своей матери.
Но сердце мое покрыто ледяной коркой, словно птичья кормушка, намертво вмерзшая в лед у нас на задней веранде. Да, настоящая любовь существует, но это еще не означает, что я на нее способна. Иногда, лежа без сна в ночной темноте, я сомневаюсь даже в том, что могу любить Анни так, как нужно, – не унаследовала ли я от матери ее холодность и равнодушие? Анни – мое дитя, и я готова жизнь отдать ради нее и отказаться от чего угодно, лишь бы ей жилось лучше, но любовь ли это? Не знаю. А уж если я не уверена, что способна правильно любить собственную дочь, могу ли я надеяться полюбить еще кого-то?
Кроме того, мне начинает казаться, что Мами хваталась за любовь к Жакобу как за соломинку, чтобы не утонуть. А со временем спасшая ее соломинка превратилась в целый жгут, потом в петлю – и эта петля с каждым годом затягивалась все сильнее. Эти мысли вызывают у меня страх: любовь может стать опасной, если ее не контролировать.
Прав был Гэвин: мое сердце защищено многими линиями оборонительных укреплений, и я даже не представляю, какие нужны ухищрения, чтобы кто-то смог сквозь них пробиться. Прежде всего я не верю, чтобы кто-то захотел даже попытаться. А то, что один-единственный разговор сумел оттолкнуть Гэвина так, что он вообще исчез с моего горизонта, только доказывает, что и ему на самом деле все это не особо нужно. И думать по-другому просто глупо. Так глупо, что это разбивает мне сердце.