Блиц лежит сейчас в больнице с треснувшей челюстью и вывихнутой рукой. Но его не так мучит физическая боль, как сознание аварии. Он нервничает, не спит, плачет. Это его первая авария, и он переживает ее мучительно. Особенно потому, что авария произошла в минуту, когда выход из строя самолета вырвал половину шансов на победу.
Окончательно придя в себя, он рассказал, что его ослепило блеском снега и дымкой, он просчитался в расстоянии до земли. Самолет клюнул носом и скапотировал.
«Как пригодился бы сейчас второй самолет», — думает Мочалов, суживая круги по замкнутой кривой. Снег блестит. На нем все то же: грязные пятна, разводья, людей не видно.
«Откуда грязь? — удивляется Мочалов. — Кажется, на тысячи километров ни жилья, ни человека, а грязь — словно коровье стадо топталось».
Он вздрагивает. Что это там? Слева… Черные шевелящиеся точки у края промоины. Неужели люди?
Захватывает дыхание. Мочалов разворачивает самолет влево и круто идет на снижение. Проносится в пятидесяти метрах над полыньей и отчетливо видит, как, торопясь, натыкаясь друг на друга, валятся в воду испуганные ревом мотора тюлени.
«Однако тут садиться гробовато, — думает он, снова набирая высоту, — сплошные ропаки. Пятачка чистого нет».
Рука дотрагивается до его плеча. Он полуоборачивается. Видит внимательные зрачки Митчелла. Механик вытягивает руку вперед. По шевелению его губ Мочалов угадывает слово:
— Flag!
Мочалов приподымается на сиденье. В глазах рябит от белизны и блеска. Крошечная красная точка пляшет в сетчатке. Возможно, просто замельтешило от усталости и напряжения. Он ворочает к этой красной крупинке и на мгновение смежает веки, чтобы дать успокоиться глазам.
Но сорвавшийся волнением голос Саженко в наушниках бьет ему в уши:
— Митя! Флаг! Честное слово, вижу флаг!
Мочалов открывает глаза. Теперь ясно — это не ошибка. Прямо по курсу треплется на ветру комочек рдяной материи. Мочалову становится тепло и весело. Флаг родины, люди родины, маленькая ячейка большой земли.
Руки уверенно и точно ведут туда машину. Самолет идет на снижение.
— Люди! Людей вижу! — орет Саженко, забывая, что кричит в трубку, оглушая пилота, и глаза у Саженко ошалелые, счастливые, яркие.
Да! Люди… Игрушечные фигурки на снегу. Вот уже видно — они мечутся, машут руками. Мочалов представляет себя на их месте и ощущает сумасшедшее счастье жизни, спасения, возврата в мир из безмолвной ледяной могилы.
Он идет бреющим полетом, чуть не цепляя за верхушки торосов, так низко, что люди на пути самолета испуганно кидаются ничком, но тотчас же вскакивают. Пора садиться, но не видно площадки. Кругом ропаки и торосы.