— А у тебя, бабушка, есть? — спросил я с надеждой смутить, ввести бабку в тупик, ведь на такой вопрос не просто ответить.
— Есть. У меня все есть, че кажному человеку бог дает, да не кажный дорожит этим, меняет на побрякушки. Я крепче вас. У меня и речушка своя, и полянки в лесу…
— Да не твои они, бабушка! — вырвалось у меня уж с отчаянием. — Всех они, — дивился я бабкиной твердости и непоколебимости. — Всех, — твердил я, думая о том, что бросает, то и его, кровное. С тем он и роднится, привыкает, нет на земле ценностей, которые бы принадлежали кому-то одному, что все в жизни проходяще и переходяще.
— Как не мои? С чем человек всю жись живет, че не бросает, то и его, кровное. С тем он и роднится, привыкает к нему, держится тем… У меня дажеть дерево свое есть, под коим навечно лягу… уж наказала товаркам, кто помоложе, кто переживет меня. — Бабка замолчала, не сразу вернулась из каких-то далей: — Ну, может, и не токо мои, еще кого-то. Дак и слава богу, и на здоровье, жалко, что ли? Дак вам нынче разве надо че-то?.. За тем же разве вы погоняете? — Бабка опять надолго, отстраненно замолчала. — Лежу я иной раз на своей печи, и такое меня сомненье возьмет, такое сомненье!.. Не то вы че-то делаете, не так живете. Ниче не хотите замечать вокруг: ни неба, ни солнышка, ничего такого… А если и заметите, то так, походя… все бегите куда-то, разогнались. Для этого разве рождается человек? Вы и самих-то себя и других не больно-то замечаете. Вот я говорю с вами, говорю, а вы все больше помалкиваете да помалкиваете. И все, поди, мимо ушей пропускаете… вовсе, мол, из ума выжила, старая.
— Ну почему же?
— Выжила, выжила… — поднялась бабка, на кухне уж давно пошумливал самовар. — Ну ладно, кто попривык эдак-то жить, втянулся… — продолжала она и оттуда, — а иной ведь с другим в голове, он-то за что мыкается?
Бабка, сгибаясь, вынесла и водрузила на стол большущий старинный самовар, опять заметалась взад-вперед, собрала все к чаю: блюдца, стаканы, ложки… Предложила чаевничать на доброе здоровье.
— Вот был у меня сусед, Ваня Олюнин, — налила она себе в блюдце. — Ну, всем был хорош мужик, и хозяйственный, и тракторист хороший, всегда в колхозе на первом счету. И домик у него здесь был, как игрушечка… И вот надо стало колхозу в Пахомово его переманивать. И не просто переманивать, а прям-таки наседать начали… всю, дескать, нам картину портишь, далеко от главных событий живешь. Не могут, дескать, оне особое тут стойло для его трактора ставить… Ну, шире-дале, своротили мужика с места. Поехал наш Ваня. Дом колхозу же продал и поехал. Ехал он, ехал и до самого аж города доехал, в Пахомове и не подумал остановливаться. А че, кака ему разница? Что в Пахомове дома, что в городе. В Пахомове дажеть хужее пока, недоделки разные… А трактор ему и там дали, работай знай. — Бабка отдышалась от быстрых слов, смахнула ладонью пот со лба, наполнила еще блюдце. — Обиделся, мужик, уехал… Но, думаете, сладко ему там? Ведь я-то его хорошо знаю. Он без копошенья на своем огороде, на своем дворе не мог… Лежала у него душа к этому, к местам своим. Он вон всегда первую ягоду, первые грибки из лесу несет… А к нему не прислушались, не схотели…