Герцог молча слушал англичанина, не переставая при этом ходить взад-вперед, заложив руки за спину и задумчиво разглядывая узор на ковре. Внезапно он остановился, пристально посмотрел на своего собеседника и сказал:
- Я уж было испугался, что вы попросите мою дочь в качестве части сделки.
Англичанин улыбнулся в ответ.
- Честно говоря, я рассматривал такой вариант. Но я слишком уважаю Пакиту и никогда не сделал бы ее предметом торговли. Ей решать, отвечать ли на мои чувства, а на этот счет я не питаю иллюзий, так что Веласкес для меня - достаточная награда.
Герцог раскинул руки, словно собираясь его обнять.
- Вы настоящий кабальеро, сеньор Уайтленс, - воскликнул он убежденно.
Энтони было невыносимо слышать слова восхищения от отца, который даже не подозревал о том, что произошло между ним и дочерьми герцога.
- И как же вы собираетесь его убедить? - спросил герцог. - Хосе-Антонио не из тех, кто легко поддается на уговоры.
- Предоставьте это мне, - ответил англичанин. - У меня имеется в рукаве припрятанный туз.
Донья Виктория Франциска Эухения Мария дель Валье и Мартинес де Алькантара, маркиза де Корнелла, более известная под уменьшительным именем Пакита, чувствовала, как ее беспокойство усиливалось по мере того, как проходили часы, отделявшие ее от того переломного момента, когда она оставила свои честь и достоинство в руках англичанина. Ничего из происходящего с тех пор, говоря по правде, не помогало восстановить в ее душе утраченного спокойствия. В поисках укрытия в безмятежном уединении сада она внезапно наткнулась на яростную перепалку генералов и забравшегося на стену инвалида войны.
Попытка вымолить прощение у духовного наставника, падре Родриго, наткнулась на стойкую непреклонность священника. За этим болезненным происшествием последовали тревожные поиски проникшего в дом злоумышленника, о личности которого Пакита догадывалась, что лишь увеличивало ее беспокойство.
Порядок был в конце концов восстановлен, но семейный ужин оказался хуже предшествующей путаницы: ее отец, заметно удрученный, исключительно из вежливости едва проглотил по кусочку каждого блюда; мать, сославшись на легкое недомогание, оставила еду нетронутой; брат Гильермо проглотил всю свою порцию, но сделал это автоматически и в угрюмом молчании; наконец, Лили, радость всего дома, выглядела самой грустной, самой погруженной в размышления и самой вялой. В середине ужина к ним присоединился падре Родриго, который пришел, по его словам, от одного тяжелобольного; не скрывая своего раздражения, он пробормотал молитву, надкусил ломоть хлеба, отхлебнул глоток вина и покинул столовую, бросив перед этим на Пакиту полный глубочайшего презрения взгляд.