Тепло. Его тепло. Оно разливалась в ней. Зудело в кончиках пальцев. Скручивалось в животе, разгоняя кровь и кружа голову. Она задрожала, он оторвался от неё. Оторвался с трудом, тяжело дыша. Уткнулся в её шелковистую щеку, целуя и поглаживая губами нежную кожу.
— Спасибо тебе, — казалось громче, чем шёпотом, говорить просто невозможно.
— За что? — спросил, откинув её длинные волосы на спину.
— За то, что беспокоился обо мне.
— А ты думаешь, я беспокоился? — поцеловал, коснулся кончиком языка бьющейся жилки на шее.
— Думаю, да… — с трудом выговорила она.
Замер, потом провёл руками по её спине, завёл руку под волосы.
— Ты права, я очень беспокоился, — в его тоне не было игривости. — И если я ещё хоть раз не смогу до тебя дозвониться…
— Я поняла, — она прикрыла ладонью его рот, — следующее отделение, которое мне придётся посетить в той больнице, будет хирургическое. Видимо телефон пришьют ко мне.
Ян держал её в руках, чувствовал её сладковатый запах — запах ванили и магнолии. И только ему одному было известно, как он сдерживался, чтобы не содрать с неё этот кусок ткани, именуемый сорочкой. Кусок тончайшей материи, мешающий ощутить её целиком, ласкать каждый сантиметр атласной кожи. Он ясно осознавал, что его первое влечение переросло в дикое желание и теперь стало потребностью, физической потребностью в ней, такой же потребностью, как дыхание.
Эва снова приникла в его рту, попробовала его на вкус.
— Эва, — она узнала этот тон, от которого мурашки пробегали по спине, собираясь где-то между лопаток, заставляя вздрагивать всем телом, даже без прикосновений.
— Я поняла… — она отодвинулась от него, — а то через шесть секунд на мне не будет сорочки.
Ян окинул её медленным взглядом.
— Две, — сказал он, поднимаясь с кровати. — Сегодня мне хватит двух.
— Ян, — она остановила его у двери, — А ты долго будешь на работе завтра?
— Ну, четвёртое совещание я не смогу отменить, но постараюсь пораньше. Спокойной ночи, Эва.
— Да, — она довольно кивнула, — Спокойной ночи, Ян.
Эва вышла из своей комнаты только к полудню. А вернее, выползла, а ещё точнее — заставила себя выползти. Потому что при мысли о «сорбентовой» диете желудок у неё сворачивался в узелок, а глаза сами собой закрывались, приглашая ко сну.
Будучи плохим пациентом, самым ужасным, какие только могут быть на свете, она уже жалела, что так опрометчиво пообещала Яну есть всю ту гадость, что он для неё купил, и только мысль о предстоящей поездке во Францию грела душу, мотивируя на соответствующие подвиги. Она даже была готова целую неделю есть овсянку Селесты, лишь бы не видеть тюбики с прозрачной субстанцией, напоминающей загустевший канцелярский клей.