– Ко всему, город опасен, дорогая тетушка. – Он вел ее прочь от двери, и Марта оглянулась, понимая, что больше не посмеет нарушить негласный запрет. – А мне бы не хотелось, чтобы с вами произошло несчастье.
– Я… у меня нитки закончились, – пожаловалась она.
Пусть считает ее чудаковатой дурочкой. Дурочек не опасаются.
– Красные. И еще синенькие. Я взялась вязать шарф, ты же знаешь, Освальд, как здесь холодно зимой? И я подумала, что тебе очень пойдет шарф.
– Синий? Или красный?
– Полосатый, – решительно заявила Марта. – Но нитки закончились и…
– Я позабочусь, чтобы сегодня же вам принесли нитки.
– Синие?
– Всякие, дорогая тетушка. Сами выберете. Мне для вас ничего не жаль. – Он остановился перед дверью. – Даже овсяного печенья.
Марта зарозовела, понимая, сколь странным выглядит набитый печеньем ридикюль. Впрочем, разве в этом месте возможно остаться нормальной? Отнюдь.
– Вы же понимаете, – Освальд любезно распахнул дверь, – как сильно огорчилась бы моя матушка, случись с вами какая-нибудь неприятность. Вы – единственный близкий ей человек…
Ульне вновь стояла у окна. И кружевная перчатка цвета слоновой кости почти сливалась с морозными узорами на стекле. Ульне не обернулась, но Марта знала – слышит.
Улыбается.
– А нитки? – Марта вцепилась в рукав чужака. – Когда мне принесут нитки?
– Скоро, тетушка, скоро.
Он осторожно разжал ее пальцы и, наклонившись, коснулся сухими руками ладони.
– Надеюсь, вы мне свяжете теплый шарф.
– Я постараюсь.
Освальд ушел.
– Твой побег – глупость неимоверная. – Ульне заговорила не сразу. – Куда ты собиралась идти?
К отцу… нет, отец мертв. Он ушел прошлой зимой, а может, и позапрошлой или того раньше. Этот дом съедает время, делая все дни похожими друг на друга, и Марта заблудилась в них.
Но есть еще брат, которого Марта никогда не видела.
Принял бы?
Как знать… или вот полиция. Полиция должна была бы знать, что Освальд стал другим, точнее, что прежний Освальд исчез, наверняка его убил этот чужак, а нынешний Освальд жуток. От него у Марты немеют пальцы на ногах, а это – верный признак.
Поверили бы ей?
Или тоже посчитали бы сумасшедшей?
Расстегнув ридикюль, Марта вытащила печеньице, позавчерашнее, уже твердое, но зубы у нее сохранились, пережуют.
– Не зли его, Марта. – Ульне все-таки отвернулась. Белое платье делало ее похожей на призрака. А ведь и вправду только призрак и остался… была-то другой, до свадьбы своей, до мужа, о котором заговаривать было запрещено, до рождения Освальда. Дом сожрал Ульне, оставив… нечто.
И Марту сожрет.
– Ульне, – она подошла к подруге и взяла ту за руку, сжала, – он не твой сын. Ты это понимаешь?