– И долго они…
– Три года.
…женщина ушла первой, подхватила пневмонию и сгорела. Она бы умерла и раньше, если бы не Тод, который уговаривал ее жить. Заставлял есть, а Ульне садилась и смотрела.
Испытывала ли она жалость?
Отнюдь.
Должно быть, именно тогда она стала сходить с ума… или, напротив, вернулась в разум, осознав, какая бездна лежит между ней и остальными.
– Что ж, – Освальд встал, – полагаю, они заслужили.
Ни страха.
Ни отвращения.
Тедди хорошо его выдрессировал.
– Это все, что вы хотели мне показать, матушка?
– Пока… пожалуй. Я подумала, что мы можем устроить прием… представить тебя обществу.
…тем ошметкам былой славы, которые удалось сохранить. Что ж, Ульне будет интересно взглянуть на людей, в которых ее отец видел надежду рода человеческого. А они откликнутся на зов.
Любопытны.
И жадны.
Стервятники, готовые распростереть крылья над умирающей тушей Шеффолк-холла. Пускай… Ульне найдется чем удивить их.
Освальд слушал.
Почтительный… все-таки ей повезло с сыном.
– И думаю, что тебе пришла пора жениться, мальчик мой. – Она оперлась на его руку. – И еще, не устраивай больше встреч в лиловой гостиной… там сквозит.
– Да, матушка.
Предстоял путь наверх – сто сорок три ступени, преодолеть которые будет непросто.
Годы все-таки не пощадили ее.
Они никого не щадят, и даже Шеффолк-холл постарел, однако Ульне еще увидит его возрождение. Если ее мальчик все сделает правильно…
«Янтарная леди» пробиралась сквозь снегопад. Мерно гудел мотор, и винты разрубали разреженный горный воздух. Внизу проплывала черно-белая, углем по полотну рисованная земля.
Покачивалась палуба и клетка с канарейками, которые, нахохлившись, дремали. И немногочисленные пассажиры, которым хватило смелости совершить полет, уже названный историческим, с немалой завистью поглядывали на канареек.
Людям спать мешал страх.
И давешний репортер, прижимая к носу надушенный платок, то и дело всхлипывал. Но его хотя бы перестало мутить. Его коллега, пристроившийся у медных патрубков паровой печи, обмахивался газетой, грузная его фигура, упакованная в плотный твид, гляделась нелепо, неестественно, но человек не желал расставаться ни с пальто, ни с двубортным полосатым пиджаком. Он прел, потел, лицо его налилось нездоровой краснотой, что вызывало крайнее неудовольствие корабельного доктора. И тот время от времени приближался, что-то говорил шепотом, качал головой и отступал, оставляя человека наедине с его страхом. На втором часу полета репортер все-таки сдался и снял фетровый котелок. Короткие влажные волосы на макушке тотчас встали дыбом…