Но я не сдавался, во мне заговорило собственное «я». Я смело открывал массивную дверь кабинета, куда многие откровенно побаивались заходить, требовал объяснений и отстаивал свои права. Это раздражало академика, хотя, кто его знает, может, в глубине души он даже уважал меня за настойчивость. Ну если и так, то совсем в глубине. Потому что вслух он выгонял из кабинета, причем как-то не сдержался и сделал это в весьма грубой форме. Я пошел к вышестоящему начальству, но его и там поддерживали и ставили мне в вину длительные телефонные разговоры.
— Ну и что, что я говорил? Другие в это время курят в курилках, а я вот так вот отдыхал. Что это — преступление, за которое человека гноить надо? Все задания и поручения я прилежно исполнял, так в чем же вопрос?
И я написал заявление в местком в комиссию по конфликтам, или как ее там называли, и на заседании месткома отстоял свою точку зрения. Приказ о переводе на производство аннулировали.
Я подробно остановился на этой истории, ибо так произошел, наверное, мой первый взрослый конфликт, и я повел себя весьма достойно. Не дал себя в обиду, настоял на своем, проявил себя как личность, с которой необходимо считаться. Хотя после моей победы интерес к институту и работе в нем быстро угас, и через два месяца я уже уволился. И на этот раз действительно по собственному желанию. Мне было всего 19 лет и хотелось более настоящей бурной жизни, а не существования «лабораторной крысы». Ведь там творилась сплошная профанация: требовалось лишь приходить вовремя, не пререкаться с начальством, а по сути лишь просто отбывать и бездельничать. И я, как деятельный человек, в итоге заскучал.
Впрочем, когда ты молод и полон сил, плохое и неинтересное развеивается быстро. Перегорает, как сухие дрова или угли, и улетучивается без следа. И многочисленные подруги и приятели тебе активно помогают улучшить настроение, не дают заскучать и застояться.
Я достаточно рано начал различать просто знакомых и друзей. Куда более романтичный и сентиментальный, чем теперь — таким меня воспитали семья и школа, — я свято верил в понятие «дружба» Честную, открытую и, конечно, слегка наивную. Здесь уже подразумевался строгий отбор, причем основанный вовсе не на том, что чей-то папа — банкир. Во-первых, банкиров тогда не было, да и с прочими «сливками» мы не общались. Общество являлось куда более закрытым, чем теперь, и его немногочисленная «элита» — политработники, дипломаты — надежно отделялась от прочего люда: ни в ресторане не встретишь, ни в кино.
И дети их, по-моему, в обычные школы не особо-то ходили. Хотя и тогда могла существовать материальная подоплека «дружбы» — хороший футбольный мяч или новый велосипед. Но я был другой, и мои друзья тоже.