Переписка 1992–2004 (Бибихин, Седакова)

 Т.е. после курса «Чтение философии», последние два семестра которого почти полностью посвящены чтению и разбору поэмы Парменида.

 Прот. Димитрий Акинфиев, в то время настоятель храма Николы в Хамовниках

 Допечатано по вертикали на полях

 Имеется в виду работа над словарем «Церковнославянско-русские паронимы», сбором слов для которого я занималась. (Прим. О.С.)

 Здесь синим набрано рукописное добавление, сделанное, по-видимому, уже после отправки письма

 Это допечатано на полях по вертикали

 Речь идет о переводе большого тома “Fonti francescani”. Издателями тома ошибочно названы францисканцы

 «Кризис антиидеологии»

  Письмо из британского университета Киль, где я была в течение нескольких месяцев приглашенным поэтом (Poet in Residence).

 Ut flumen sic oppidum

 Первый лист письма на плотной бумаге с красной рамочкой и (внизу) изображением черного кота среди разных сортов тюльпанов.

 Книга «Стихи», изданная «Гнозисом» (1994). Изначально предполагалось, что в этом издании стихи будут соседствовать с разговором о них. В.В. Бибихин взялся написать свое прочтение, Ю.М. Лотман — свое. Оба долго просили отложить издание и дождаться их текстов — но в конце концов оба отказались. Книга вышла с послесловием С.С. Аверинцева

 В издании «Гнозиса» текст «Похвалы поэзии» был, по предложению С. Аверинцева, дан в выдержках.

 Из моего рассказа о встрече в лесу с быком, сбежавшим из стада

 Это большое преувеличение

 У Кати врожденный ДЦП. Теперь у нее семья, ребенок, она счастлива. А Коля до сих пор при нас

 Подписано рукой В.Б.

 Следует маленький схематический рисунок

Имеется в виду о. Георгий Чистяков. О.А. Седакова: В публикации этой части переписки мы вводим различение двух типов комментариев: редактора текста О.Е. Лебедевой и О.А. Седаковой: последние отмечены знаком *.

Косвенная цитата из книги бесед Оливье Клемана с Патриархом Афинагором (“Roma — Amor”: эта книга в переводе Вл. Зелинского ходила в самиздате еще до публикации).

То есть Любовь и Надежда.

Имеется в виду энциклика Иоанна Павла, посвященная восточнохристианской традиции, Orientale lumen, 1996 («Свет с Востока»), отклики на которую нам предложили написать. Впоследствии собрание этих откликов (С. Аверинцева, С. Хоружего, В. Бибихина и мой) были изданы по-французски и затем переведены на итальянский.

Приписано от руки.

Прозаическое описание Бахчисарайского фонтана из письма Пушкина Дельвигу. — Ред.

Мы обсуждаем мою работу «Медный Всадник: композиция конфликта».

Подписано от руки.

Пропускаю целиком «сердитое письмо», о котором речь заходит в дальнейшем: это была моя попытка уговорить В.В. обратиться к врачам.

Николай Славянский (псевдоним). Речь идет о его разгромной статье в «Новом мире», посвященной моим стихам. В.В. ответил на эту статью, но его ответ не был опубликован.

Франсуа Федье (Francois Fedier) — французский философ, переводчик М. Хайдеггера и Фр. Гёльдерлина. «Похвала поэзии», которую он начал переводить с французского подстрочника В.В. Бибихина, вышла в переводе Жислен Барде.

Аверинцеву.

Как жаль, что Вас тут нет! Мне в самом деле жаль! (ит.)

«физически, а также морально». Речь идет о книге Т. Шпидлика «Восточнохристианская духовная традиция», в которой я переводила главы о видах монашеской аскезы.

Речь идет о «Соловьевских встречах» у Иоанна Павла II.

Надпись на открытке с видом Лукки (S. Michele, Sec. XIII): «Lucca, 22.6.96. Владимир Вениаминович, мы с Ольей очень о Вас беседовали — может быть, мы когда-нибудь встретимся — вот архангел Михаил, который нас похранил в городе Лукке — Пора, пора! Всего хорошего Pia Pera».

Вложена открытка «CITTÀ DEL VATICANO — Guardie Svizzere all’ Arco delle Campane», с надписью ОАС: «В эти ворота мы сегодня входили». Вложены еще открытки: «SACRE GROTTE VATICANE Veduta generale della “Confessio Sancti Petri”», «PARIS, Montmartre, Au Lapin Agile», «SUBIACO — Sacro Speco — (Sec. XIII) Il primo ritratto di S. Francesco d’Assisi».

Речь идет о жизни в Centro Aletti, задуманном как место встречи восточной и западной традиции христианства. Постоянные насельники этого центра — преподаватели Папского восточного института (Istituto Orientale).

Н.И. Толстому.

А.И. Шмаина-Великанова.

только одной звезде следовать (нем.)

Наименьшее из зол (ит.).

*Мари-Ноэль Пан, Marie-Noelle Pane, в то время студентка-славистка.

*Освобождающие страдания (цсл.).

Учение о цвете (нем.)

О Пии Пера см. выше. Переводчица «Жития протопопа Аввакума» и «Евгения Онегина», Пия могла оценить качество русского стиха!

Т.е. в «расшифровке» стихов О. Мандельштама.

Речь идет об истории с моим украденным в аэропорту паспортом, в которой В.В.Б принимал самое прямое участие. Паспорт украли непосредственно перед посадкой в самолет, летевший в Америку, куда я ехала читать лекции, а В.В.Б. меня провожал. История продолжалась три дня и достойна отдельного рассказа. Здесь имеется в виду ее последний — как нам казалось, смертельно опасный эпизод. «Найденный» паспорт предложили получить ночью, в отделе «Вакцинация животных». Мы с В.В.Б оказались запертыми в этом коридоре, где ходили целый час, размышляя, на что это все больше похоже — на Э. По или на Кафку.

М.К. Трофимовой.

Приписано Володей в уголке карандашом. * Открытка не сохранилась.

Речь идет о книге стихов “The Wild Rose”. Вероятно, я жаловалась В.В.Б., что мне за нее не заплатили.

*«Похвалы поэзии». Книга вышла в издательстве L’Age d’Homme.

На листе картинка с календарем и рамочкой c изображением розы и стихами: “TIME, teach us the art That breaks and heals the heart. Edwin Muir”.

Мы ходили вместе святить куличи в храм Николы в Соломенной Сторожке.

О. Георгия Чистякова.

Слушайте Учителя! (нем.)

искать — и находить (нем.).

«плохо об умершем» (лат.) De mortuis aut bene aut nihil.

«Итак, я печально выучил роковой закон: Нет никакой вещи там, где употреблено слово» (нем.). Двустишие Ст. Георге, многократно обсуждавшееся в немецкой мысли, Хайдеггером в том числе.

Вот беда! (ит.)

А. Козырев, мне до этого незнакомый.

«Да будут все едино» (лат.).

На открытке “Jerusalem, Church of the Holy Sepulchre Calvary”.

Речь при вручении Ватиканской премии. Публикуется под названием «Счастливое волнение глубины».

жертва всесоожжения (греч., англ., фр.). Разговоры с Папой шли на французском языке. — Ред.

Слава Того, кто всем движет, — первая строка Третьей Кантики, «Рая».

В связи с Ватиканской премией «Христианские корни Европы» имени Вл. Соловьева.

«Ночь», одно из последних стихотворений И. Бунина.

«делание делишек», махинации (нем.)

«Пьер Ф. Гудрих, бизнесмен и юрист из Индианнополя, основал Фонд Свободы в 1960. По смерти (1973), мистер Гудрих оставил большую часть своего состояния для исследования разных аспектов свободы… Мистер Гудрих полагал, что человек весьма далек от совершенства и слишком мало понимает собственную природу. Институции, в свою очередь, тоже чрезвычайно несовершенны… Он полагал, что образование в свободном обществе требует диалога, центр которого составят великие идеи цивилизации… Лучший путь продвижения к идеалу общества, состоящего из свободных и ответственных индивидуальностей, проходит через процесс полной и открытой дискуссии» (англ.).

Патрик де Лобье, профессор Женевского университета, основатель и глава международного Соловьевского общества. Автор книг «Социальное учение Церкви» и других.

«Путешествие в будущее» (нем.).

Walter Thummler, немецкий поэт. Переводил мои стихи.

Необходимость? (лат.) «Они»? (термин экзистенциализма).

«Кроткое сердце и твердый дух» (нем.)

Время обеда, то есть 13.00.

Записи, сделанные на семинаре «Позднее искусство», построенном вокруг «Домика в Коломне» и «Осени» А. с. Пушкина (МГУ, зимний семестр 1999). (ОС)

Перепечатано выборочно из‑за плохой разборчивости почерка (ОЛ).

Иван Жданов (ОС).

Из стихов Александра Величанского: Ностальгия по земле,

На которой жив. (ОС)

Имеется в виду «Перикл» Шекспира (ОС).

Их крестная и Ваша кума (ит.) (ОС).

Вложена открытка: «ROMA. Basilica di S. Maria in Cosmedin — Mosaico del. sec. VIII “Adorazione dei Magi”», с подписью ОАС: «Это одна из лучших римских мозаик — вероятно, греческая работа — хранится в греческом храме у подножия Авентина; рядом с ним — маленький и не по — римски изящный храм Весты». — См. Приложение 10. (ОЛ)

Дата штампа на конверте (ОЛ). Письмо, естественно, написано раньше — как новогоднее поздравление.

Это и следующие письма написаны с Виллы Сербеллони, принадлежащей Рокфеллеровскому Фонду (в древности — вилла Плиния Старшего, называлась «Трагедия»). Это центр, задуманный как место встречи художников, ученых, интеллектуалов, политиков из разных стран. Резиденты Виллы работают над своими

Текст вошел в сб. «Другое начало» (СПб., 2003).

С. Г.Бочаров. Сюжеты русской литературы. М.: Языки русской культуры 1999, с. 515.

Работа, связанная с перепиской Т. Манна и К. Кереньи, вскоре опубликованная в «Континенте» (ОС)

Имеется в виду инаугурационная лекция при вручении степени доктора богословия honoris causa на Богословском факультете Европейского Университета. Минск, 2003. «S целомудренной бездне стиха. О смысле поэтическом и смысле доктринальном». (ОС)

Th. Mann. Kultur und Politik (1939), 297.

Все ссылки на переписку даются по изданию: T. Mann — K. Kerenyi. Gesprach in Briefen. Rhein‑Verlag. Zurich 1960. В дальнейшем: Переписка.

Переписка, 24.

Имеется в виду гуманизм в узком, то есть строго историческом смысле: renovatio studiorum, гуманитарная ученость в области римской и греческой классики прежде всего, развивающая культуру критического, “объективного” отношения к текстам и смыслам — и уважение к человеческой личности как субъекту такой способности суждения и и его членораздельного выражения. Критицизм как культура никогда не развивался в России самостоятельно и в общем‑то вплоть до нынешних дней остается непонятным в своем существе. Плоды его, современные науки и просвещение, усваивались и развивались. Но позиция независимой мысли, когда ее перенимали русские “передовые люди”, в их исполнении превращалась в пародийный цинизм и уродливые выходки “петиметров” 18 века или вольнодумцев Лескова и Достоевского в 19 веке. Свобода суждения как культура с собственными правилами и логикой, а не самодурское смутьянство; независимость, а не крамола — вот это осталось неизвестным. Один из современных европейских исследователей русской культуры заметил, что все ее своеобразие — в том, что в России не было классической античности. Это не совсем точно: классической античности не было ни у кого кроме древних греков и римлян. Но в определенном смысле это справедливо: в России не было своей, то есть, второй, гуманистической античности. Обыкновенно, говоря о “чертах гуманизма” (например, в эпоху Андрея Рублева) или “гуманизме Достоевского” имеют в виду смутное значение “присутствия личного начала” в первом случае и “любви к человеку” во втором. Ничего связывающего эти употребления с характерностью классических гуманистов вроде Эразма Роттердамского здесь обнаружить нельзя. “Элинизм” русской культуры, о котором пишет Мандельштам, это нечто другое, пришедшее не через гуманистические двери.

В юбилейном слове к 60–летию Томаса Манна Кереньи именует его Doctor Hermetics, “чьи труды и самая сущность — откровение этого божества” (Переписка, с.14).

Говоря о своем разрыве со школой У. фон Виламовица — Мейендорфа (см. U.von Vilamowitz — Meyendorf. Der Glaube der Hellenen. B.1,2. 3Aufl. Basel 1959), Кереньи имеет в виду свое стремление продолжить начатое В. Ф. Отто “теологическое”, а не предметно — академическое изучение античности.

David Herbert Lawrens, известный своей “апологией плоти”, для которой он прибегает к мифу “священного брака”. В переписке обсуждается его Glastonbury Romance (1933).

Л. Клагенс (1872–1956) со своими призывами к современному человечеству “спасти душу от духа”, вылечиться от духа как “болезни жизни”, вернувшись к первому, наивному, раскованному состоянию через дионисийский экстаз, “космогонический эрос”, “ритм” (см., напр.: L. Klages. Vom Wesen des Rhytmus 1944, Der Geist als Widersacher der Seele 1954 и др.) был, естественно, чужд Т. Манну. Однако само это противопоставление души (жизни, ритма) — и духа (разума, исследующего начала) вполне совпадает с манновским, и происходит из Ницше. Каким образом сложилось это представление о духе, совершенно чуждое христианской традиции (где дух — Дух Святой — не только не противопоставлен жизни, но является ее источником: “дух животворит”)? Тем не менее, оно устойчиво, и не только в германской традиции (ср. Вас. Розанова).

Не нужно уточнять, что речь здесь идет не о той унылой “игре”, которую предлагает постмодернизм — игре в поддавки или в дурака, и не об “обучающих играх” современной педагогики. Игру, в которой в каком‑то смысле больше правды, чем в серьезности, потому что в ней- исполненность бытия, его полная полнота, которой больше ничего не не хватает — такую игру замечательно описал Б. Пастернак, играя богатством русской фразеологии:“Сколько надо отваги, Чтоб играть на века, Как играют овраги, Как играет река, Как играют алмазы, Как играет вино, Как играть без отказа Нам порой суждено, Как игралось подростку При народе простом В белом платье в полоску И с косою жгутом”. Другое название этой игры — красота, поскольку и для той, и для другой требуется одно условие: отвага. “Но корень красоты — отвага”.

Ср. совсем другой образ игры как служения в “Часослове” Р. М.Рильке: Das ist das wundersame Spiel der Krafte/ dass sie so dienend durch die Dinge gehn: in Wurzeln wachsend, schwindend in die Shafte/ und in den Wipfeln wie ein Auferstehen. (Вот чудесная игра Сил, то, что они так служебно идут сквозь вещи: в корнях разрастаясь, исчезая в стволах и в вершинах — как воскресение).

Ср. определение науки у Кереньи: “У науки есть та особенность, что она не существует и не пребывает в наличии: Наука по существу случается (geshieht). Другое — уже ремесло, techne.” Umgang, 152. Но так обычно говорят об искусстве или о философии, о вещах, зависящих от озарения!

Таким отношение к античности стало в 19 веке, замечает учитель К. Кереньи В. Ф. Отто: “Во всех предшествующих открытиях или возрождениях античности новая человечность узнавала себя в зеркале греков и строила по нему свой образ” (F. F. Otto. Die Wirklichkeit der Gotter. Von der Unzerstorbarkeit griechischer Weltsicht. Rowohlt …, 45). В 19 столетии греческое наследие становится чистым объектом академического исследования по образцу естественных наук.

John Couper Powys. В своем понимании культуры как целиком репрессивной системы (“The Meaning of Culture”, 1930) и противопоставлении ей “естественного” ничем не сдерживаемого биологизма (“The Art of Happiness”, 1935) Пойс — один из родоначальников контр — культуры.

“Правильное отношение к мифологии состоит в том, чтобы дать самой мифологеме говорить — и просто слушать ее. Слушать значит здесь и со- трепетать с ней (mitschwingen) и со — изливаться (mitergiessen): “Кто, как родник, изливается, тот и знает познанье”. C. G. Jung, K. Kerenyi. Einfurung in das Wesen der Mythologie. Amsterdam — Leipzig 1941. S. 12. Ср. постоянный призыв Отто в воспоминаниях Кереньи: “Wenn wir aufmerksam sind!” — “Будем же внимательны!” — K. Kerenyi. W. F.Otto. Errinerung und Rechenschaft. 152.

“Бытие в акте его само — раскрытия (в образе); акт знака как само — означение бытия” (ibid.).

Так Рильке подписывал письма друзьям: шутка, но серьезная шутка.

Того, что воплощает платоновский “благородный конь” души, который останавливается перед возлюбленным.

Umgang, 5. Ср. любимые П. Целаном слова Малебранша: “Внимание — природная молитва души”.

Переписка, 191.

Греч. Aidos, богиня стыдливости и чести — и любви к богам, “целый мир, обнимающий все”, как описывает греческую религиозность учитель Кереньи В. Ф. Отто (W. F.Otto. Theophania. Der Geist der Altgriechischen Religion. Hamburg 1956.

“Религия как противоположность небрежности и нерадивости, как добросовестность, умеющая быть внимательной, почтительной, осмотрительной, как metus (лат. благоговейный страх) и, наконец, как заботливая внимательная восприимчивость против духа мира сего — чего мне еще нужно?” (Gesprach, 75). В том, что современная культура утратила религиозность такого рода, Кереньи склонен видеть вину традиционного церковного христианства, “секуляризующей религии”. Ср. ядовитую эпиграмму Гете: “У кого есть….” “Религия” которая “пусть будет” у того, у кого нет разума и чувства, несомненно у Гете — доктринальное институционализированное христианство.

Jung, Kerenyi, 109.

Речь идет не о “еще не осознанном”, настаивает Юнг, но о бессознательном по существу, концентрация разума на котором невозможна. Все его расшифровки, все приписываемые ему смысле — не более, чем “как бы” (als‑ob). Именно так, через “как бы”, hos, описывает апофатическое богословие Свят. Григорий Палама! Бессознательное в терминологии Юнга очень напоминает мистическое в церковном богословии, с той разницей, что вся эта не поддающаяся разуму реальность у Юнга интровертирована.

Его пластическим символом будет “акция” публичного разрушения пластики: сожжения, разрубления и т. п.

В наши дни этот укор часто повторяют в связи с экологической катастрофой, видя в ее истоке “освобождение” человека от почитания природы, совершенное христианством. И одновременно обскурантизмом называют выступления Церкви против клонирования и других необратимых шагов вперед!

Другой соавтор Кереньи, Юнг и вся его школа идут еще дальше, видя вину в крушении природной religio и в разлуке человека с собственной душой и ее образами (см. дальше) в монотеизме, в библейском иконоклазме.

Ср. парадоксальное утверждение Отто: “Великие эпохи греческого (и римского) язычества несомненно были благочестивее (frommer), чем христианские (сравни гомеровский эпос — и Нибелунгов)”. Theophania,10.

K. Kerenyi. Umgang, 45.

Забавный эпизод из “Итальянского путешествия” Гете хорошо иллюстрирует эту “веру”. Смотрительница в римском музее, указывая Гете на какую‑то изумительную античную статую, сообщает: “Вчера здесь были англичане, это их Бог: они перед ним вставали на колени”. Характерен и комментарий Гете, быстро представившего себе, как растроганные английские путешественники совершали этот невольный жест преклонения: “Бедная женщина знала только один вид набожности. Ей было неизвестно это восхищение человеческим гением.”

В этом тоне звучат пушкинские похвалы дружбе: “нам целый мир чужбина, Отечество нам Царское село”. И еще сильнее: “Друзья мои! прекрасен наш союз. Он, как душа, неразделим и вечен”. Ср. его же прозаические высказывания о том, что он хочет соблюдать церемонность с ближайшими друзьями никак не менее, чем с посторонними. В дружбе стыдливость и честь не преступаются. В историческом христианстве “святыне дружбы” не нашлось места ни в монашеском, ни в мирянском благочестии, ей бесконечно предпочитаются кровные семейные символы, такие, как братство: а ведь друг — это евангельское слово!

Изумительно описывает это переживание как собственный опыт детства Гельдерлин (Da ich ein Knabe war):

Когда я мальчиком был,

Спасал меня некий бог

От шума и вздора людей

И вдали, на воле играл я

С луговой травой

И ветерки небес

Играли со мной.

И как сердце

Полевого злака ты веселишь,

Когда он к тебе Нежные руки тянет,

Так ты веселил мое сердце,

Гелиос — отец! и как Эндимион,

Был я любимец твой,

Святая Луна.

О вы все,

Дружелюбные верные боги,

Если бы знали вы,

Как душа моя вас любила!

Впрочем, ваших имен Я тогда не знал, и вы Не называли меня, как люди зовут,

Когда знают друг друга.

Но знал я вас лучше,

Чем я узнал людей,

Я понял молчанье эфира,

Слов человека я так и не понял.

Ср. обращение Сафо к Афродите в ее знаменитой оде! А ведь это религиозная инвокация и храмовая молитва, как полагают новейшие исследователи.

“Но в искре небесной прияли мы жизнь, Нам памятно небо родное” (Е. Баратынский).

Theophania, 60.

Имеются в виду злые слова Гете о том, что мир в христианской перспективе — это лазарет, в котором калеки ухаживают за калеками. Что в нем делать здоровому? А человек на земле знает минуты здоровья: бессмертия и невинности. “Нас не изгнали с тысячи небес”, как пишет об этом Эзра Паунд. И стоит задуматься о том, что в высказываниях такого рода обычно звучит вызов христианству.

Великий современник Манна и Кереньи Дитрих Бонхеффер в своих тюремных записках тоже думал о скрещении двух начал, гуманизма и христианства, о “вере для взрослых”, то есть христианском гуманизме. Существенно то, что для него речь при этом шла не о “демифологизации” христианства, а о более глубоком восприятии гуманизма в веру: о взрослой благородной вере, которая уже не ищет личного спасения, а хочет одного: “исполнить правду Божию”. Среди того, что упущенно историческим христианством и и теперь встает как актуальная задача, Бонхеффер говорит о почтении к качеству (мы долго учились почитать малое и убогое мира сего и забыли о почтении к дарам и качеству): имена Гете и Баха постоянно возникают в его размышлениях. При этом “мифическое”, замечает он (называя, в частности любимого им до тюрьмы Рильке), меркнет в той крайней ситуации, в которую он поставлен, а “простое реалистическое”, девятнадцатый век, оживает.

Кереньи приводит слова Шопенгауэра: “Греческое (Griechentum) значило для нас то же, что святые для католиков”.

См. наблюдение американского поэта об исчезновении Музы в современной поэзии (или таких замещающих ее вестников from beyond, из вечности и величия, как Западный Ветер Шелли или Соловей Китса) — Robert B. Shaw. The Muse at Loose Ends. Poetry VCLXXYII, 4. February 2001.

Тем более что и сам Прометей был истолкован иначе: сущностью его образа, в исследовании Кереньи, стало не тирано- или богоборчество, а учреждение жертвы. Prometheus. Die menschliche Existenz in griechisher Deutung. Zurich 1959.

В России начала века “дионисийствовать” полагали своим долгом не только такие мало склонные по природе к безумию и стихийности художники, как В. Брюсов и Вяч. Иванов: молодой П. Флоренский, по воспоминаниям Н. Ельчанинова, с одобрением наблюдал в себе “дионисийские силы”. Впрочем, когда Бетховен сравнивал себя с “Дионисом, выжимающим виноградную гроздь для людей”, никакой примеси декадентского дионисийства в этом не было.

Теологом “(в первичном, т. е. не церковном смысле слова)” Кереньи называет своего учителя В. Ф. Отто: “единственное исключение среди филологов, истинный теолог мифологии”. K. Kerenyi. Vom Wesen des Festes. Paideuma 1938. Теологичны в этом смысле и его исследования. Память о греческой дохристианской теологии позволяет обсуждать в качестве теолога и такого мыслителя, как их современник М. Хайдеггер, в каком‑то отношении близкий им, хотя отстраненный от классического греческого пантеона со всеми Гермесами, Аполлонами и Дионисами не меньше, чем от христианской топики. В терминах Переписки Хайдеггер, конечно, более “мифичен”, чем Кереньи и Манн, поскольку совсем, без тени игры и иронии, не “по — гуманистически” серьезен и жречески торжественен в своих постулатах — и поскольку язык его — мифологический язык, язык последних властных слов (об этом см. дальше).

Die Kunst des Romans, S.282.

K. Kerenyi. Apollon. Studien uber antike Religion und Humanitat. Unsterblichkeit und Apollonenreligion. 1937.

Так, если “Иосифа и его братьев” Кереньи считает истинно мифическим произведением, то другую манновскую обработку библейской темы — “Закон” — уже “немифическим”, “особым духовным (т. е. гуманистическим, дистанцированным) образом отмеченным пост — мифическим созданием” (31). Вообще традиционно гуманистическое отношение к мифологии (классической мифологии) не знает мифа в смысле Кереньи, т. е. особого восприятия мира, знаками которого являются сюжеты и фигуры. Достаточно было самих этих знаков: ими оперировали как аллегориями, как стилистическими подцветками, которые сути дела не меняют (так Данте именует библейского Бога “нашим Юпитером” в своей христианской поэме, ни в малейшей мере не придавая этому конфессионального смысла).

Впрочем, есть более мягкое отношение к мифу — плутарховское, о котором оба корреспондента вспоминают как об оптимальном гуманистическом подходе. Толкуя экзотическую для него египетскую религию через призму греческой (“Моралии. Об Исиде и Осирисе”), Плутарх видит и в греческом, и в египетском мифах выражение некоторых более универсальных представлений философски — богословского порядка. При этом, что импонирует Манну и Кереньи, позиция Плутарха равно удалена и от евгемерической демифологизации, и от наивного буквализма народного восприятия

“От гносиса или теологии ее (мифологию) отличает творчески — художественный характер”. “Образы (Bilder) составляют ее материю, как тоны — материю музыки” (9).

Kerenyi, Umgang… 31–32.

Тезис Кереньи о нормальности мифологии противостоит позднеантичной и просвещенческой критике мифа как выдумки и невежественной фантазии — и, одновременно, неомифологизму, в котором миф связан с экстраординарным, психоделическим состоянием или неврозом.

Здесь вновь невозможно не вспомнить Гете, его мысль о “прафеномене”, знак встречи с которым - изумление: вершина и предел познавательного движения. Нам уже не нужно знать, что это: достаточно того, что это есть. В утверждении того, что нечто есть, Кереньи видит основной смысл мистерии (ритуала вообще).

Ср. сходную тему образа (в искусстве), говорящего прежде всего о собственном рождении в современной переписке Манна и Кереньи “Охранной грамоте” Б. Пастернака.

Образ, в котором Кереньи, вслед за Отто, видит сущность мифа, характеризуется своей ограниченностью. Однако границы образа — не “нечто другое”, но все, Alles. Таким образом границы образа не столько отделяют его от чего‑то другого: они привлекают к рассмотрению вместе с ним все и “позволяют увидеть все во всем. Так становится очевидным, что бытие, которое хочет заключить себя в образе, божественно” (Отто, 152). Эту мысль Кереньи развивает в своем исследовании Прометея как парадигмы человеческого существования.

Die gluckhafte Sphare des Daseins — W. F. Otto. Theophania, 61. Эта беспечальная, не знающая морализма сфера существования, по Отто, представлена особенно символом Г ермеса.

Лосев А. Ф. Античная мифология в ее историческом развитии. М. 1957.

Umgang, 41.

“Мотив младенца — символ единящего, делающего цельным. Его выражают также круг, крест, шар, квадрат — формы цельности” (C. G.Jung und K. Kerenyi. Einfurung in das Wesen der Mythologie. Gottkind mythos. Eleusinische Mysterien., 123).

Прикоснувшись к мифической магме, исследователь начинает распознавать ее и в позднейших явлениях. Интересно, что для Кереньи, как и для О. Фрейденберг, едва ли не ключом к архаике оказался поздний жанр греческого романа: ему посвящены начальные работы обоих исследователей.

Сходая идея одушевляла замысел Symbo^um^ П. Флоренского.

Jung, Kerenyi, op.cit. 32.

Там же.

См. слова Кереньи об опасности мифа в современности: мифическое слово опасно, поскольку это слово авторитарное, слово откровения, тем самым предоставляющее говорящему право личной безответственности. (K. Kerenyi. Umgang mit Gottlichem. Uber Mythologie und Religiongeschichte. Gottingen.1961, 36). “Рассказывающий не отвечает за то, что говорит. Авторитета некоей смутной традиции для него достаточно” (там же, 37). Начиная с софистов и Сократа мифу противопоставляется логос, как слово ответственное.

О внесении представления о секулярном в библейский сюжет как об анахронизме см. выше. Выделение saeculum как чисто профанного (иррелигиозного) пространства и секуляризация, т. е. выведение определенных зон жизни из круга действия неких абсолютных, сверхъестественных сил — достаточно позднее явление. См. альманах Saeculum, Freiburg — Munchen 1951, 1952.

Umgang, 48. При этом то, перед чем человек склоняется или выпрямляется, может быть и Ничто, как в буддизме, уточняет он.

Там же, 50.

Как попытку гуманизировать (в обсужденном смысле евгемеризма) язык герметичной лирики, предложив “расшифровки” того, что там “зашифровано”, можно понять критические опыты М. Л. Гаспарова, частности, его фраппирующие комментарии к Мандельштаму.

Переписка, 24.

Я. Голосовкер. Имагинативная эстетика. Публикация Н. В. Брагинской. — “Символ” 29, сентябрь 1993. Париж, с. 76.

Переписка, 140.

Kultur und Politik, 1939.

Естественно, реалистическая мотивировка продажи души дьяволу действием бледной спирохеты — в определенном смысле секуляризация сверхъестественного. Но пожалуй, она только приближает, а не дистанцирует мистический сюжет.

“Современный человек смеется над христианской надеждой на потусторонний мир — а сам срывается в хилиазмы, которые в тысячу раз неразумнее идеи блаженного потустороннего мира смерти”. “Идеал движения вперед, прогресса (идеал сознательного) более абстрактен, неприроден и тем самым “неморален”, поскольку требует предательства традиции…. Более древнее понимание вещей знало, что каждый шаг вперед возможен лишь Deo concedente. Полный отрыв от корней наступает там, где это Deo concedente забыто.” Jung, Kerenyi, 121/

В личной беседе с Глюксманом в Париже в 1993 году я заметила, что его одиннадцатая заповедь избыточна: если бы зло не было присуще человеку, ему не нужно было бы давать и Десяти Заповедей. Глюксман ответил, что моя критика либерально: некий раввин сказал ему, что он счел себя Господом Богом, дающим новые заповеди. На мой вопрос, кто ему близок в современной философии, он ответил, что ему близки не философы, а люди действия: Врачи без границ.

Мне известно единственное исключение: поэзия Елены Шварц, где Музы являются во всей своей реальности, и совсем иначе, чем у Рильке или Мандельштама. Но что делают эти Музы? Они в конце концов в позднейшей поэме Шварц заказывают по себе панихиду в православном храме.

Текст опубликован в энциклопедии для детей «Культуры мира» (М., 2004).

То, что виделось мне горьким, обращено было мне в сладость души и тела (лат.).

Св. Франциск Ассизский, Сочинения. М. 1995, с. 8–9.

Песни трубадуров. Пер. со старопровансальского А. Наймана. М. 1979, с. 27, 30, 31, 67.

Св. Франциск Ассизский, Сочинения…, с. 136.

К воротам отстроенной им церкви Пресвятой Девы Марии Порциункулы.

Св. Франциск Ассизский, Сочинения., с. 74.

Второе житие святого Франциска Ассизского, составленное Фомой Челанским, гл. XC // Истоки францисканства. Ассизи 1996, с. 440.

S. Franciscus Assisensis. Admonitiones, cap. XXVII.

«Блажен слуга, хранящий тайны своего Господина в сердце своем». Св. Франциск. Поучения. (лат.) (ОС)

Ты держишь меня, как изделье, И прячешь, как перстень, в футляр.

ибо здесь нет ни единой точки, которая тебя не видит. Ты должен переменить свою жизнь.

Имеется в виду церемония вручения Премии А. Солженицына. Н. Д.Солженицына подарила мне букет из удивительных роз бледно — бледно зеленого цвета.

В действительности, два текста: текст выступления на презентации двухтомника и текст выступления на церемонии вручения премии А. Солженицына.

Cité dans Henri Matisse, Écrits et propos sur l’art, établis par Dominique Fourcade, Collection Savoir, Hermann, Paris, 1972, p.251.

Ibid. p. 99.

Entendons‑nous bien: le mot de “clairière”, ainsi que celui de “clarté”, n’a pas non plus de rapport avec la lumière. Ils viennent du radical *kel (appeler, clamer). Pour que retentisse un appel, il faut bien qu’il y ait un espace libre, plus exactement un espace dégagé. Mais rien n’est dit, avec “clairière” ou “éclaircie”, sur le rapport possible entre l’appel et le dégagement de l’espace où l’appel retentit. Or Lichtung dit précisément la manière dont a lieu le désemcombrement de l’espace libéré.

Выступление на презентации двухтомного издания: Ольга Седакова. Стихи. Проза. М., Эн Эф Кью — Ту Принт. 2001. В. В. ошибается, презентация проходила в Библиотеке Иностранной литературы. Председательствовал (как заведующий Залом религиозной литературы) свящ. Г еоргий Чистяков. Кроме В. В. Бибихина выступали Б. Э. Гольдман (издатель), Н. Л.Трауберг, А. И. Шмаина — Великанова, Мари — Ноэль Пан, Б. В.Дубин, Иван Жданов. (ОС)

На этот раз адрес указан верно. Церемония происходила еще в первом здании Дома Русского зарубежья. Премия вручалась двум поэтам: Ю.Кублановскому и мне.

«Континент» 2003, с.

Вступительное слово на выставке «Счастье в русском искусстве XX века», Международный фестиваль «Meeting», Римини (Италия), 24 августа 2003 года

Письмо П.В.Нащокину. Сер. марта 1831 // А.С.Пушкин. ПСС в 10 т. Т.Х. С. 467.138

В русском переводе: «Хочет ли человек жить и любит ли долгоденствие, чтобы видеть благо?». Этот стих был избран темой фестиваля Meeting, в рамках которого проходила выставка.

«Свет вечный» — из латинского Реквиема: «И свет вечный да воссияет им».

Иногда такая финальная фраза помещена внутрь повествования, но конец сюжета в строгом смысле совпадает именно с ней: «А потом ты проводила меня до калитки, и я сказал:

— Если есть будущая жизнь и мы встретимся в ней, я стану там на колени и поцелую твои ноги за то, что ты дала мне на земле» («Поздний час»).

Я думаю, это различие связано и с тем, что Чехов не был стихотворцем. Бунин, как поэт, должен был испытать силу двух этих крайних позиций текста: ведь стихотворная ткань, в сущности, состоит из сплошного начала и сплошного конца.

Морем, под которым она скрылась, для самого Бунина была европейская жизнь. Ее несхожесть с дореволюционной Россией обострила его ясновидческую ностальгирующую память, сообщила невероятную деталировку его описаниям минувших вещей. Мы же, его читатели, родившиеся на той же земле, благодаря его прозе и могли увидеть, что здесь безвозвратно исчезло и стерто из общей памяти — оказывалось: все. Ничего из вещей, обихода, разговоров, привычек, ритмов жизни, ничего из бунинского русского космоса вокруг не было. На местах действия его сюжетов стояли дворцы пионеров и дома отдыха. Советская эра погребла вещественный и психический мир, запечатленный Буниным, под глубочайшим слоем руин и новостроек. Разница между этим новым миром и старой Россией была куда фатальнее, чем между старой Москвой и старым Парижем. Но этого Бунин увидеть не мог.

Сила здешнего такова, что уникальным образом в этой строфе слово «платье» звучит выше и трепетнее, чем «распятье»!

Л.И. Сараскина в обсуждении этого выступления напомнила мне о той важной роли, которая принадлежит толстовскому сочинению в «Раковом корпусе».

Как в бесконечно цитированной в последнее десятилетие строке Бродского: «Но ворюга мне милей, чем кровопийца». В цепной реакции греха, изображенной в другой притче позднего Толстого «Фальшивый купон», ворюга, подлец, кровопийца, фанатик не разделимы.

Опубликовано в ж — ле «Точки», 3–4 (3), 2003.

11 февраля 2004 года пришло известие о смерти С.с. Аверинцева. Тесты, о которых речь идет в письме, — поминальные заметки в разных изданиях. «Длинный» текст, вероятно, — «Памяти Аверинцева», опубликованный с купюрами в «Новой Г азете». Привожу его здесь полностью; цветом выделены убранные редакцией места. ПАМЯТИ СЕРГЕЯ СЕРГЕЕВИЧА АВЕРИНЦЕВА.

Мне невыносимо горько думать о том, что наши встречи с Сергеем Сергеевичем здесь, на земле, кончились. Что следующей встречи — в Москве, в Вене, в Риме, в Париже или в Тюбингене (это места, где нам приходилось бывать вместе в последние годы) — уже никогда не будет. Мне также горько, совсем невыносимо знать, что больше не придется прочесть ничего нового, написанного Аверинцевым. Никто не писал до него и не напишет после ничего похожего, о чем бы не шла речь в каждом случае — о переводах Жуковского или о Ефреме Сирине, о происхождении формы акафиста или о Царе Эдипе. Это притом что

Премудрости не терпит неразличения. «Различай!» — одно из любимых слов Аверинцева. Этому он нас и учил. Не «реагируй», а «различай». Не бойся сложного, поскольку без него мы можем возвести напраслину и на мир, и на себя самих. Не бойся простоты, поскольку без нее жизнь обрывается. Множество вещей, которые принято считать противоположными (как эти простота и сложность) и которые делят людей на непримиримые партии — новаторов и традиционалистов, космополитов и почвенников, рационалистов и интуитивистов, и т. п. и т. п. — в мысли Аверинцева не противоречат друг друга. Выбор происходит не между ними: между ними происходит плохой, сектантский выбор (Аверинцев любит напоминать, что у дьявола две руки, он может предложить нам противоположные соблазны: а, не хочешь кошмарного хаоса? у меня есть еще и жутковатый «порядок»!). Но еще более неприятно Аверинцеву в таких случаях «беспринципное совмещение» бросающих друг другу вызов вещей. Это цинизм, «а на смену цинизму не приходит уже больше ничего. Ибо в нем выражает себя последнее, окончательное, безнадежное растление» («Псалмы», с.143). Настоящий выбор «для тебя, читающего, и меня, пишущего» происходит между верностью и предательством. Здесь ничего «сложного» или «амбивалентного» нет. То слово Псалмов, которое традиционно переводится как «правда» или «истина», Аверинцев передает словом «верность»: ибо до небес — милость Твоя,

до облаков — верность Твоя.

Посильная верность этой Верности — это то, чего он хотел от себя, на что надеялся в своих друзьях- собеседниках, которыми, как уже говорилось, были все живущие.

115 19 марта, в 40-й день по кончине С.С. Аверинцева, состоялась встреча, посвященная его памяти. Выступали С.Г. Бочаров, Е.Б. Пастернак, В В. Бибихин, свящ. Георгий Кочетков, И.И. Ковалева, Аврил Палмер. Вела вечер я. (ОС).

В удивительном (и при этом типичном для актуального журнализма) развязном и неряшливом слоге некролог, подписанный «Отделом культуры» «Независимой Газеты», утверждает: «А если просто сказать, что умер Аверинцев, у большинства это сообщение не вызовет душевного трепета, так как Аверинцев не был мыслителем для всех и человеком для всех (!)… Независимая Газета, 25 февраля 2004.

Аверинцев рассказывал, как однажды кто-то из родительских гостей заговорил о патриотизме. Ему было лет четырнадцать. Он открыл дверь и, указывая на порог в общий коридор, закричал: «Вот граница моей родины!» Честно сказать, я позавидовала ему: на его родине жили отец и мать. Граница моей родины в четырнадцать лет совпадала с моей кожей.

Вообще говоря, зрелое слово как значащая компонента культуры исчезло не только у нас: во всей европейской культуре 20 века господствует голос обиженного и рассерженного подростка.

Эту драматичнейшую историю уже цитированный некролог «Отдела Культуры» резюмирует следующим образом: «Любопытно, что слава застигла его задолго до перестройки». Восклицательным знаком здесь можно отметить каждое слово: и «любопытно», и «слава», и «застигла»…

О «вселенской отзывчивости» Аверинцева говорить не приходится. Но, кроме обыкновенно имеющимся в виду под «вселенским», собственно говоря, европейского наследства, открывающегося элинством, в случае Аверинцева необходимо добавить еще одну огромную традицию. Как помнят знавшие его, Сергей Сергеевич называл себя «средиземноморским почвенником». «Средиземноморское» включает в себя и Афины, и Иерусалим. Когда на панихиде пели об упокоении усопшего «в лоне Авраамовом», я вдруг почувствовала, что в отношении к Аверинцеву это выражение приобретает совершенно особый смысл. Да, он любил это «лоно» не так, как это делает всякий христианин: его погружение в ветхозаветную традицию, да и в стихию средневекового иудаизма было беспримерным для человека русской культуры. Я не говорю уже о том, что конфессиональный изоляционизм, от которого не избавились самые свободные наши духовные люди, для Аверинцева был чужд и враждебен. Он знал и давал почувствовать силу и красоту традиции западного христианства, католического и протестантского. За пределы иудео-христианской почвы его культурное гражданство не выходило: дальневосточные и мусульманские темы никогда его не привлекали, разве что в гетевском пастише «Западно-Восточного Дивана».

Просветительство было его несомненным призванием. Как-то, столкнувшись на улице Горького, мы остановились, и Сергей Сергеевич стал рассказывать о своих новейших разысканиях в арамейском субстрате Нового Завета. Оглядев торопящихся в разные стороны людей, он воскликнул: «Мне всем, всем им хочется это рассказать!»

Цитируемый Отдел Культуры этого не знает. Он полагает, что «в советские годы эти понятия (глубокой религиозности и высокой научности) были безусловно разведены, поставлены в оппозицию друг к другу». Поверьте старикам: и за то, и за другое «понятие» — да еще и за третье, вдохновенного искусства, — полагалась одна мера.

Я пыталась более конкретно описать позицию Аверинцева в статье «Рассуждение о методе», см. НЛО 27, 1997.(ОС)

Максимов незадолго перед тем переселился в Германию.

Моё примечание того времени: «Однако ср. запись 5.4.1975».

Clive Staples Lewis, Letters, ed. By W.H.Lewis, 1966.

Честертон здесь опять больше богослов чем детективный писатель. По Августину в XIII книге «Исповеди» умершая душа движется и действует, но как… Бердяев пишет об этой своей ручке с пером в «О назначении человека. Опыт парадоксальной этики», Париж: ИМКА 1931, с. 235: «Абсолютное право собственности принадлежит только Богу, Творцу мира и человека, но никак не твари. Бог, как субъект права собственности, дает свободу и не эксплуатирует. Человек же, как субъект права собственности, всегда тиранит и насилует. Я не имею абсолютного права собственности даже на ту ручку пера, которой пишу эту книгу, и не могу делать с ней, что мне заблагорассудится, не могу ни с того, ни с сего разломать ее на части. Эта ручка дана мне в употребление для писания и имеет значение исключительно известной благой функции. Так и со всяким предметом, которым я владею. Собственность дана человеку в пользование и должна быть употреблена на пользу, иначе человек морально лишается права на эту собственность.»

Православные люди, которых теперь много, а в те времена среди моих ровесников почти не было, должны удивиться, каким образом такую науку жизни можно было совмещать с хождением в церковь. Люди, пережившие обращение, несомненно должны были оставлять такого рода науки пропаданья в прошлом. Но я обращения не переживала, и считала такого рода антиобщественное настроение религиозно оправданным. Неоправданной в этом отношении была для меня благополучная жизнь советского конформиста.

Е.С.Элиот, «Четыре квартета»

Родина мне Сульмон (лат.), Tristia, I.

Помни, прохожий! (лат.) — традиционная надпись на римских надгробьях.

Но слишком робкая. Милая, несомненно, но слишком робкая (франц).

Имеется в виду поэта Т.С. Элиота, «Пустая земля» (иначе: «Городской пустырь»). Так и не записала (ОС).

См. Приложение 11.

Существует более привычное толкование: Пушкин изучает страсти: Скупость, Зависть — это наша пьеса, Распутство и Отчаяние. Четыре из семи смертных грехов. При этом каждый из них, поскольку ему предоставлено слово от первого лица, и лица человека незаурядного, а не комической маски порока, обнаруживает какую-то лирическую убедительность, своего рода величие. Таким величием отмечены некоторые персонажи дантовского “Ада”.

Сочинений же исторического Сальери — для чтения этой пьесы — мы и не должны знать: они нас только собьют с толку.

Оба представляют счет собственных страданий; оба требуют выстраданности дара: Нет, выстрадай сперва себе богатство!

Оба переживают странное наслаждение зла, “какое-то неведомое чувство” почти совпадающее в их описаниях:

Нас уверяют медики: есть люди,

В убийстве находящие прятность.

Когда я ключ в замок влагаю, то же Я чувствую, что чувствовать должны,

Они, вонзая в жертву нож: приятно И страшно вместе.

(“Скупой”)

Сальери, слушая уже отравленного им Моцарта:

Эти слезы Впервые лью: и больно, и приятно,

Как будто тяжкий совершил я долг,

Как будто нож целебный мне отсек Страдавший член!

Источником пушкинского Барона был, как известно, Шейлок Шекспира. Из Шейлока получилось два героя пьесы: Барон (“Мой отец Богат и сам как жид”) и его тень, низовой двойник, “настоящий жид”, ростовщик Соломон. На фоне заурядного ростовщичества высвечивается парадоксальный аристократизм страсти Барона. Его страсть — несомненно, перверсия рыцарства, но тем не менее, это своего рода служение: Барон собирает сокровища ни для чего, и в этом его идея: освободить деньги от “пользы”, от хождения по свету, от сальериевского “чтобы”. С него довольно сознанья власти, Сальери хочет приобрести власть действенную.

В Сальери-накопителе (не денег, но степеней искусства, естественно) не меньше, чем в Бароне, откликается шекспировский Шейлок: его антихристианство. Шейлок обвиняет “христиан” совершенно в том же, в чем Сальери — Моцарта: в беспечности и бездумности, главным образом. Оставляя конфессиональный план такого контраста и это представление об иудаизме шекспировским временам, мы можем тем не менее задуматься о том, что же в христианстве представляется самым нетерпимым для постороннего ему сознания.

Ср.: «Зачем кружится ветр в овраге…» и т. д. — ряд вполне сальериевских вопросов! И пустой ответ на них: «Затем что ветру и орлу И сердцу девы нет закона».

Так, мы увидим, что вся история пьесы начинается и завершается слезами Сальери: его первая встреча с музыкой, в детстве, когда он слышал церковный орган и слезыневольные и сладкие текли и слезы, с которыми он слущает, как играет Реквием по себе — уже отравленный им Моцарт: больно и приятно.

Или же посмотрим на появления музыки в пьесе: их шесть. Два воспоминания о музыке и четыре реально звучащих по ходу действия фрагмента. Первое: воспоминание о церковном органе, начало музыкальной биографии Сальери. Второе: игра старика-скрипача в трактире, о которой рассказывает Моцарт: из «Свадьбы Фигаро» (первое появление темы Бомарше, якобы «отравителя»). Третье — и первое реальное звучание на сцене — цитата из «Дона Джованни» в исполнении того же старика (вспомним, что Пушкин аргументом в пользу преступности Сальери считал тот факт, что Сальери освистал оперу: тот, кто освистал сочинение, может и отравить его создателя). Далее — первое исполение только что сочиненной Моцартом музыки (по его комментарию, напоминающей фантазии), вещей и обобщающей все действие пьесы, рассказывающей наперед все, что происходит дальше. Музыка это уже знает — но Моцарт, ее создатель, не узнает! Пятое музицирование — Моцарт напевает мотив из «Тарара» Сальери. Шестое, кульминация и финал одновременно: Моцарт, уже убитый, отпевает себя «Реквиемом», сочинением, которое прозвучит в храме, как первая музыка Сальери.

Можно предположить, что комическая поэма “Граф Нулин” (сюжет: неудавшееся волокитство столичного фата, неожиданная торжество добродетели провинциальной дамы), “пародия на историю”, как назвал эту поэму Пушкин, и одновременно пародийный автопортрет, была ответом, признающим определенную правоту этого мнения.

Ср. пушкинскую тему собственной пустоты у Бродского:

Нарисуй… кружок:

Это буду я. Ничего внутри.

Посмотри на него и потом сотри.

Это то чуть-чуть, которое отличает 99 градусов по Цельсию от 100, от порога кипения. Но кто скажет, что 99 градусов — не горячо? Два, три дня просидев в безмолвной келье Вкусив восторг и слезы вдохновенья,

Я жег мой труд и холодно смотрел…

В советское время в школе нас учили, что величественные средневековые храмы должны были унизить человека, наглядно показать ему его ничтожество. Как ни удивительно, многие это твердо выучили. Совсем недавно наш известный критик вполне либерального настроения, выступая в пользу того, чтобы убрать из школьной программы избыточную поэзию (Мандельштама, например) заявил: «Представьте себе мальчика в провинции, который среди убогой российской действительности читает: «Россия, Лета, Лорелея…» Как его это должно оскорбить!» Мне незачем представлять. Я много раз встречала таких мальчиков — да и сама, собственно, была такой же: и среди скудной и безобразной жизни великие слова и великие формы, едва нам внятные, не оскорбляли нас, отнюдь: только они и делали жизнь возможной.

В одном из последних телефонных разговоров В.В. спросил:-А Вы не думаете, что мы пишем на мертвом языке?

_>-?

— Мы исполняем те обязательства при письме, которых уже никто не считает существенными. Как классическая латынь… А теперь возникает что-то вроде народной латыни…

Энциклопедическую статью об Аверинцеве мне предложил написать Ю.Н. Попов. Текст этот, однако, не был опубликован. Вместо него в энциклопедию вошла заметка из трех абзацев, подписанная Ю.Н. Поповым и О.А. Седаковой.

В действительности (не для печати): «Наблюдать за переменами вашего лица — чудесное, познавательное наслаждение. И я мог бы предаваться ему без конца — но не смею вас задерживать».