В полет она направилась ради Эндера, но до тех пор, пока он отказывался полностью довериться ей, она не чувствовала себя обязанной оставаться безучастной к сторонним знакам внимания в ожидании, когда брат решит приоткрыть хоть немного душу, чтобы разделить с ней переживания. И еще – если окажется, что Эндер так никогда и не захочет впустить ее в свою душу, откажется восстанавливать былую связь, в этом случае ей понадобится создать свою собственную жизнь, не так ли?
Не то чтобы этот Джаррко стал частью этой жизни. С одной стороны, он был старше ее примерно на десять лет. С другой – он был членом экипажа, а это значит, что, когда на корабль погрузят все те артефакты, товары и припасы, которыми сможет снабдить их колония Шекспир, корабль развернется и полетит обратно к Земле или к Эросу. Валентины на нем не будет, так что все отношения с Джаррко заведомо ограничены временем. Может, его это вполне устроило бы, но не Валентину.
Как говаривал отец: «В долгосрочном плане моногамия служит обществу лучше всех прочих форм семейного союза. Потому-то половина из нас рождается мужчинами, а половина – женщинами; так получается поровну».
Так что Валентина не всегда была с Эндером; она была занята, ей было что делать, у нее была собственная жизнь. А это больше, чем то, что когда-либо дал ей Питер, так что Валентина, в сущности, наслаждалась этой жизнью.
Однако так вышло, что Валентина была с Эндером на обзорной палубе, работая над книгой, когда итальянка и ее дочь-подросток подошли к Эндеру и молча встали рядом с ним в ожидании, когда на них обратят внимание. Валентина знала их обеих, потому что преподавала им общий.
Эндер моментально повернулся к ним и улыбнулся.
– Дорабелла и Алессандра Тоскано, – сказал он. – Какое удовольствие наконец-то вас встретить.
– Мы не могли поговорить с вами, пока ваша сестра не выучила нас вполне хорошему английскому, – произнесла Дорабелла с сильным итальянским акцентом. И затем хихикнула. – Я хотела сказать – общему.
– Хотел бы я уметь говорить по-итальянски, – заметил Эндер. – Прекрасный язык.
– Язык любви, – сказала Дорабелла. – Не гадкий французский, «язык лобзаний и плевков».
– Французский тоже прекрасен, – возразил Эндер, рассмеявшись над ее имитацией французского прононса.
– Только для французов и глухих, – упорствовала Дорабелла.
– Мам, – произнесла Алессандра. В ее речи итальянский акцент едва ощущался, ее произношение больше походило на ту манеру, с которой говорят образованные британцы. – Среди колонистов есть те, кто говорит по-французски, и он не может никого из них оскорблять.