По вечерам я перестал протирать столы в баре. Если труд сделал из обезьяны человека, то его отсутствие превращало человека в микроблогера.
Все эти бессмысленные разговоры, пространные рассуждения об услышанном и прочитанном удивительным образом изменили мое ощущение времени.
Дни, наполненные вываливанием собственной пустоты в коллективное «ничего», пролетали быстрее, чем обновлялась лента фейсбука.
В нашем городе дождь. Тот самый первый осенний дождь, который ни с чем не перепутаешь. Он начинается похоже на то, как начинаются дожди в июле или августе. Накрапывает, накрапывает, потом набухает каплями, утяжеляется, бухает по моментально образующимся на асфальте лужам, перечеркивает пока еще голубое небо. И, кажется, от него еще веет теплом, кажется, он здесь затем, чтобы просто освежить город. Но небо темнеет, капли начинают тощать, и прохожие, собравшиеся было переждать его на автобусных остановках или под козырьками витрин, как по команде синхронно кутаются в воротники пиджаков и ускоряют шаг. Они интуитивно чувствуют, что он не пройдет, не обратится в грозу, не станет ливнем. Он будет уныло моросить день или два, а может быть, неделю. Отвоевывая свое пространство. Меняя краски улиц. Выстраивая границу между летом и осенью. И каждая его прожигающая холодом капля говорит о том, что лето кончилось. Началась тоска.
Мы сидим с Максом в «Вильямсе» на Патриарших. Вокруг ланчующие бизнесмены, которые обедают попарно, но выглядят так, будто их случайно усадили за один стол, – никто между собой не общается, все увлечены экранами своих смартфонов. Еще девушки, лениво потягивающие белое вино и приветственно покачивающие под столом полуснятыми «лабутенами». По углам – местные обитатели, состоятельные мужчины за пятьдесят, обедающие в одиночестве. Эти реагируют на дождь особенно ярко – сначала смотрят на лужи, потом на время, потом открывают на телефонах приложения авиакомпаний, в надежде получить ответ на вопрос, когда же отваливать к местам постоянного обитания (Майами, Париж, Лондон): первой лошадью завтра или ночной сегодня?
Макс делает пятнадцатую неуклюжую попытку вовлечь меня в диалог, но, замечая, с какой гримасой я ковыряюсь в пасте, отворачивается, чешет бороду, потом встает и выходит курить. Я некоторое время сижу в одиночестве, смотрю через широкое окно в спину Максу, на которой читается вся палитра охваченных им чувств – от раздражения до бессильной усталости, – заставляю себя оторваться от стула, достать сигарету и двинуть на улицу.
– Макс, – начинаю я, но тут между нами возникает мешковатое и всклокоченное существо.