Иду по коридору. В наушниках Земфира хочет, чтобы «во рту оставался честный дым сигарет». А во рту на самом деле сигаретный дым, перебродившее шампанское и кислота прошедшей ночи. Но во всем этом никакой честности. Сплошная пошлость.
Прохожу мимо номера Жанны, замечаю, что дверь приоткрыта. А до прессухи еще минут сорок. Вспоминаю, что вчера мы вроде как с ней не договорили. Неизвестно почему, но я чувствую себя несколько виноватым перед ней.
Тактично стучу костяшками в «глазок». Жанна не откликается. Стучу еще раз – снова тишина. Кажется, женщины в такое время не особенно склонны к разговорам. Чужая постель, недосып. Мешки под глазами. «Интересно, – думаю, – как она выглядит с утра? Еще ведь не укушена возрастом настолько, чтобы с момента пробуждения до момента выхода тратить на туалет часа два». Стучу в третий раз. Без толку. Первое желание – немедленно уйти, но все же заставляю себя толкнуть дверь номера.
Жанна лежит, откинувшись навзничь. Ее широко раскрытые глаза вместо обычного зеленого теперь цвета серого стекла.
Битого бутылочного стекла.
Смотрят в потолок с таким выражением, будто нечто прыгнуло на нее откуда-то сверху.
Лицо тоже зеленовато-серое, со сморщенной кожей, из-под которой, кажется, резко выпустили воздух. Местами кожа обвисла, местами неестественно натянулась, как на лежалом яблоке. Нижняя губа, прежде выдававшаяся вперед, отчего вид у нее был слегка насмешливый, теперь запала внутрь, создавая впечатление вынутой на ночь челюсти. И фиолетово-черный кровоподтек на шее, больше похожий на глубокий шрам, только без следов крови.
Я никогда не понимал, почему люди боятся покойников. Я хоронил прабабушку и деда, и мать тоже хоронил. Это было горько, но не страшно. В этом была какая-то логика окончания жизненного цикла. В лежащем передо мной теле никакой логики не было.
Вчера у выхода из магазина я попрощался с двадцатисемилетней в меру симпатичной розовощекой девушкой. И вот сейчас передо мной лежит мертвая женщина, возраст которой трудно определить с первого взгляда. Она изменилась до неузнаваемости. Постарела за одну ночь лет на двадцать.
Все, что осталось от вчерашней Жанны, – это цвет волос и фиолетовый маникюр, который сейчас практически не выделялся на фоне посеревшей кожи.
Мне впервые в жизни стало как-то по-особенному страшно. Этот страх не гнал прочь, не заставлял отворачиваться, наоборот. Так бывает, когда видишь что-то из ряда вон выходящее. Что-то непотребное.
Внезапно натыкаешься на телепрограмму, показывающую расчлененку, или видишь уродливого, покрытого струпьями бомжа на улице. Тебе бы переключить, отвернуться, но что-то не дает тебе отвести взгляд, и ты сначала украдкой, потом во все глаза таращишься. Будто с каждым кадром или с каждой новой черточкой на этом лице тебе откроется какая-то еще более ужасная, отталкивающая деталь.