Когда они сходили с крутых ступеней храма, Сергей с одной стороны, а Наташа с другой — подхватили под руки сухонькую старушку. Она, справившись с легким смятением, выпрямила спину и с достоинством поблагодарила молодежь. Потом они перевели ее через дорогу, потом довели до подъезда старинного трехэтажного особняка.
Пока они пешком поднимались на третий этаж, Наташа вспомнила, как эта старушка, которая назвалась Надеждой Ионовной, всю службу простояла рядом, опираясь на палочку. А после возгласов «Святая святым!», «Благодарим Господа!», «Со страхом и верою приступите!» несмотря на усталость с неожиданной легкостью падала на колени, склоняя голову до земли, и вставала, опираясь на чью-то руку и клюку. В этой старухе удивительно гармонично сочетались достоинство и смирение, сосредоточенность и отзывчивость на каждый литургический возглас.
Комната коммунальной квартиры, куда они вошли, напоминала музей. Мебель и книги были добротными и тяжеловесными, паркетные полы чуть поскрипывали, а бронзовые рамы с канделябром — покрывала благородная голубоватая патина. В красном углу висели потемневшие иконы и горела серебряная лампада. «Восемьдесят лет горит непрестанно», — сказала хозяйка. Она подозвала Наташу и попросила заварить чаю, а Сергея — достать из холодильника торт и отрезать три «полновесных» кусочка. Сама же Надежда Ионовна села в резное вольтеровское кресло, над которым в золоченой рамке на стене висел герб старинного дворянского рода со взнузданными лошадьми и скрещенными мечами. Торт, который разрезал Сергей, согласно ценнику назывался «Графские развалины». Он сорвал бумажку с провокационным для этого дома названием и сунул в карман.
Наконец, они сели пить чай. Надежда Ионовна рассказывала, как она единственная из своего рода выжила благодаря вере и своей сугубо мирной профессии медсестры. И все хорошо, и за все слава Богу, если бы не две беды: первая — ей некому передать свой родовой титул, а вторая — безответная любовь к одному мужчине, которая мучит ее много лет, почти с детства. Они листали старинный альбом с потускневшими фотографиями, на которых миловидная девушка с красным крестом на белом платке кротко смотрела из глубины лет огромными глазами, а нецелованные губы улыбались так пронзительно грустно…
Сергей поднимал взгляд от альбома и всматривался в глубокие морщины, потухшие подслеповатые глаза с набрякшими веками, сухие руки с пигментными пятнами. За ветхой телесностью он пытался разглядеть ту юную девушку Надю, которой она была много лет назад. Если в памяти старухи живут и детство, и юность, и зрелость; если в каждую минуту, погрузившись в реку прошлого, она снова способна пережить любой отрезок жизни, значит, живет в этой старухе и та гибкая красавица с блестящими очами, широко распахнутыми на мир. А если так, то ее юность осталась с ней и может вернуться пусть даже после смерти этого ветхого телесного покрывала. И вернется! Ведь там, в вечности, мы все будем молодыми и красивыми…