Руководство по системной поведенченской психотерапии (Курпатов, Аверьянов)

Здесь и далее см. «Литература».

Понятие поведения в такой его интерпретации в окончательном виде дано И.П. Павловым и Л.С. Выготским.

Приведем в качестве иллюстрации научные взгляды Дж. Гибсона, который считал, что среда и организм не являются отдельными феноменами, но образуют функциональное единство, к анализу которого принцип «стимул – реакция» не может быть применен.

Всякое «внешнее» воздействие, прежде чем стать предметом «психической проработки», претерпевает процесс неизбежного перекодирования в нервный импульс, а потому, если относить ощущение и восприятие к психическим процессам, следует признать тот факт, что психическое имеет дело только с психическим же. Л.М. Веккер, представляя этот этап отношения организма с «внешним», использует все еще пространную формулировку – «нервно-психическое», хотя такое указание, как представляется, скорее дипломатической, нежели принципиальной природы.

Деятельность в отечественной психологии понимается как процесс активного взаимодействия живого существа с окружающей действительностью, в ходе которого оно выступает как субъект, целенаправленно воздействующий на объект и удовлетворяющий таким образом свои потребности.

При этом «условия существования» не следует рассматривать как совокупность собственно внешних воздействий, поскольку, как было показано выше, последние психически опосредуются, сливаясь с общей массой составляющих поведения. Поведение в этом смысле детерминирует само себя. Данное утверждение не означает, что внешнее не воздействует на психику, однако и качественные, и количественные свои характеристики это воздействие приобретает в соответствии с психическими реалиями, а потому последние также следует относить к условиям существования.

По крайней мере, исследователи не гнушаются говорить о «внутренней деятельности», которая, разумеется, так же не доступна сколь угодно вооруженному глазу исследователя, как и внутренние реакции, составляющие плоть и кровь процесса поведения.

Указание на внешнее происхождение стимула нужно понимать относительно нервной системы (психики) как таковой, но не в отношении организма в целом. Так, например, гормональные изменения в процессе полового созревания или связанные с менструальным циклом у женщины, будучи внутренними процессами в отношении организма, являются внешними стимулами по отношению к психике человека.

В КМ СПП под негативной направленностью понимается деятельность, первично направленная на избежание неприятных переживаний (возможные позитивные переживания в этом случае вторичны), тогда как позитивная направленность – есть ориентация на цель позитивного переживания. Например, желание не болеть – есть негативная направленность, тогда как желание жить и радоваться жизни – это пример позитивной цели.

Здесь следует сделать уточнение, что процессы аккомодации и ассимиляции, разработанные в трудах Жана Пиаже, не являются в полном смысле адаптационными, но описывают структурные элементы теории интеллекта, которая в настоящий момент нами не рассматривается, а потому полемика невозможна. Однако использование этих терминов Ж. Пиаже в работах по адаптации как таковой другими авторами делает подобное уточнение важным и полезным.

Человек, имеющий симптомы клаустрофобии, не может произвольно отказаться от своего страха замкнутых пространств, но должен принять факт своих страхов, осознать, что такой способ существования возможен (аккомодация), а далее определиться с тем, желает ли он и далее переживать страх замкнутых пространств или нет. Если же такое желание наличествует, то далее предстоят реформы «внутреннего», являющиеся, по сути, реформами «внешнего» (ассимиляция).

Понятие внешнего и внутреннего локуса контроля является составной частью теории социального научения, которую разработал Дж. Роттер, и представляет собой генерализованное ожидание, связанное с детерминантами наград и наказаний в жизни человека. На одном полюсе этой «шкалы» – интернальном локусе контроля – находятся люди, которые верят в свою способность контролировать жизненные события, полагаются на собственные возможности, рассчитывают на собственные силы. На другом полюсе – экстернальном локусе контроля – находятся люди, которые убеждены, что жизненные награды и наказания являются результатом внешних обстоятельств, случая, удачи, судьбы.

Побуждающие условия здесь – это в некотором роде то, что принято называть мотивацией, хотя специфика этой мотивации состоит в том, что она реализуется не только и не столько вербально, сколько на уровне не осознаваемых в полной мере интеракций.

«Способствующие условия» здесь – это то, что можно было бы считать системой выверенных положительных и отрицательных подкреплений, впрочем, специфика этих «способствующих условий» и здесь весьма существенна, они достигаются не «поглаживаниями» и «наказаниями», а «удобством» или «неудобством» отыгрывания пациентом тех или иных (адаптивных или дезадаптивных) стереотипов поведения.

С.Л. Рубинштейн рассматривал навыки как «автоматизированные компоненты сознательного действия человека, которые вырабатываются в процессе его выполнения». Навык, полагал С.Л. Рубинштейн, «возникает как сознательно автоматизируемое действие и затем функционирует как автоматизированный способ выполнения действия». Впрочем, когда здесь речь идет о «сознательности», то понимается она значительно шире, нежели «сознание» в трактовке КМ СПП.

При этом автоматически устраняются явные и скрытые недостатки теорий, а также предлагаемые ими необоснованные методы работы.

Таким образом, И.П. Павлов предвосхитил блистательные исследования К. Лоренца, касающиеся поведенческих стереотипов и их роли в определении поведения человека и животного.

Можно только удивляться тому, насколько полно и точно выражена в этой цитате суть психоаналитической концепции Ж. Лакана, насколько ясно изложена ключевая позиция, так и не осмысленная до конца в когнитивной психологии: речевое поведение – не есть «чистый интеллектуальный продукт», но результат работы динамических стереотипов целостной системы психического, подчиненный принципу доминанты.

Для полноценного решения этого вопроса необходимо учитывать и согласовывать конституциональный, нозологический и синдромальный принципы в диагностике состояния пациента, обратившегося за психотерапевтической помощью. Однако классическая психопатология и психотерапевтическая наука формировались вне единой теоретической базы, а потому «клиническая диагностика» окажется по-настоящему актуальной для психотерапии только в том случае, если и все указанные клинические принципы будут рассмотрены в единой с психотерапевтической наукой терминологической сети. Разумеется, осуществить эту «транскрипцию» всей психопатологии на язык психотерапевтической науки в рамках настоящего «Руководства» не представляется возможным, поэтому здесь избрана иная стратегия, а именно – последовательное раскрытие аспектов поведения и содержащихся в них диагностических возможностей.

Что зачастую невозможно, если исключить использование косвенных доказательств и объяснительных теорий.

К числу таких допущений можно отнести существование инстинктов Эроса и Танатоса, а также постулат о руководящей роли бессознательного (психоанализ З. Фрейда), положение о главенствующей роли комплекса неполноценности (индивидуальная психология А. Адлера) или энергии оргона (биоэнергетика В. Райха и А. Лоуэна), тезис об эксклюзивной объективности действия (бихевиоризм Б.Д. Уотсона и Б.Ф. Скиннера), утверждение о системообразующем характере мыслительных процессов (когнитивная психотерапия А. Бека, А. Эллиса, Д. Мейхенбаума, А. Лазаруса), основополагание понятия базальной тревоги (неофрейдизм К. Хорни) или социогенного конфликта (личностно-реконструктивная психотерапия В.Н. Мясищева и Б.Д. Карвасарского), допущение существования экзистенциальной сущности (экзистенциальный анализ В. Франкла и Л. Бинсвангера) и процессов индвидуации (аналитическая психология К. Юнга), самоактуализации (гуманистическая психология А. Маслоу и К. Роджерса) и множество других допущений, свойственных гештальттерапии, психодраме, трансактному анализу, нейролингвистическому программированию, психосинтезу, онтопсихологии, позитивной психотерапии и т. д.

Принцип дополнительности был сформулирован Нильсом Бором. Согласно этому принципу при экспериментальном исследовании микрообъекта могут быть получены точные данные либо о его энергиях и импульсах, либо о поведении в пространстве и времени. Для получения наиболее полной информации об изучаемом объекте приходится суммировать (дополнять) данные этих двух взаимоисключающих картин – энергетически-импульсной и пространственно-временной, что отражает двойственную корпускулярно-волновую природу частиц материи (электронов, протонов и т. д.).

Принцип неопределенности Вернера Гейзенберга относится к числу фундаментальных положений квантовой теории; согласно этому принципу так называемые дополнительные физические величины (например, импульс и координата) не могут одновременно принимать точные значения. Иными словами, согласно указанному принципу исследователь не может одновременно иметь точные данные и о том, каков импульс изучаемого объекта, и о том, каковы его пространственные координаты. Задача условно решается за счет постоянной Планка.

Здесь бы мы могли «залатать» гносеологические дыры принципом дополнительности.

На этом этапе можно было бы снять возникающие трудности, «прикрывшись» принципом неопределенности.

Теперь же все наши «рояли в кустах» закончились, и более нет никаких возможностей продолжать исследование, рассчитывая на более или менее достоверные результаты, и даже законы хаоса Ильи Пригожина нам здесь вряд ли помогут, несмотря на весь оптимизм последнего.

Всякие определения представляются здесь той условностью, с которой люди принимают друг друга на праздничном карнавале за летучих мышей и дедов Морозов.

Единственное, чем можно было бы при желании «подцепить», или, если угодно, «уличить» М. Хайдеггера, так это уточнить, что факт существования сущего не свидетельствует еще о том, что знание философа об этом факте соответствует действительности. Впрочем, аналогичную «колкость» мы можем адресовать и самим себе – психотерапевтам, колдующим над предметом психотерапии.

Что включает в себя весь спектр антропологических дисциплин и мировоззренческих систем.

«Рефлекс, – писал Л.С. Выготский, – понятие абстрактное: методологически оно крайне ценно, но оно не может стать основным понятием психологии как конкретной науки о поведении человека. Человек вовсе не кожаный мешок, наполненный рефлексами, и мозг не гостиница для случайно останавливающихся рядом условных рефлексов».

По меткому выражению П.К. Анохина, «телеология – это дама, без которой ни один биолог не может жить, но стыдится появляться с ней на людях». Причем понятие «биолог» может трактоваться здесь как угодно широко.

При внешней неприметности этой смены методологических парадигм важность происходящих перемен более чем существенна. Г.П. Щедровицкий, представивший в своих работах «агонию научного мышления», достаточно четко указал, что единственно возможным выходом из все нарастающего кризиса науки является переход с «научного мышления» на «мышление методологическое», которое и базируется на «концептах», с одной стороны, и на методологии «открытых систем», с другой.

Здесь И.М. Сеченов обосновывает феномен, который получил впоследствии название «промежуточной переменной».

Было бы ошибкой принимать это положение как идеалистический взгляд на отношения человека и среды. А.А. Ухтомский показывает это со всей определенностью: «Точка зрения идеализма может быть немедленно исправлена, если вместо предложения “мир (среда) есть мое представление”, мы скажем “мир есть моя среда, то есть та, на которую я реагирую”. Очевидно, что оба предложения по содержанию являются почти тождественными. Общий же смысл во втором предложении становится не таким претенциозным, как в первом: мир не есть уже пассивная фикция моего ума и воображения, но содержание всякой моей деятельности. Мир существует для организма, конечно, лишь настолько, насколько этот последний на него реагирует».

Для обозначения явлений, которые подпадают под представленное выше определение «динамического стереотипа», используются понятия «последовательный комплекс раздражителей», «цепь раздражителей» или «суммарный раздражитель».

Трудно не вспомнить здесь феномен, описанный А.А. Ухтомским, применительно к его «принципу доминанты», а именно ее «способности возбуждаться по корковым механизмам», который ученый иллюстрировал на примере полового поведения кастрированного коня, который имел прежде этой, проделанной с ним операции опыт такого поведения. Разумеется, и в случае «восстановления динамического стереотипа», и в случае «возбуждения доминанты по корковым механизмам» речь идет об одном и том же наблюдаемом феномене, что только лишний раз подтверждает положение, согласно которому, говоря о «динамическом стереотипе», с одной стороны, и о «доминанте», с другой, мы действительно имеем лишь отличные друг от друга ракурсы психического, но не какие-то особенные, специфические формы поведения. Нижеследующая цитата, изъятая из работы А.А. Ухтомского, доказывает это со всей очевидностью: «Доминанта характеризуется своею инертностью, то есть склонностью поддерживаться и повторяться по возможности во всей своей цельности при всем том, что внешняя среда изменилась и прежние поводы к реакции ушли».

«Ведь условный рефлекс, – пишет Л.Г. Воронин, – и есть следствие того, что животные по сигналам предусматривают будущее… Таким образом, деятельность головного мозга была понята как деятельность сигнальная, благодаря которой организм может опережать события, “предвидеть” их, подготавливаться к ним».

Когда А.А. Ухтомский использует понятие «центра» или ему подобные, речь не идет о каком-то анатомическом образовании. «Центр» для него – «это целое созвездие созвучно работающих ганглиозных участков, взаимно совозбуждающих друг друга. […] Увязка во времени, в скоростях, в ритмах действия, а значит, в сроках выполнения отдельных моментов реакции, впервые образует из пространственно-раздельных ганглиозных групп функционально-определенный центр».

А.А. Ухтомский рассматривал доминанту в актах творчества, в выработке новых реакций по овладению средой. Он полагал, что доминанта – появление нарушения равновесия между центрами, с ее выраженной экспансией и направленностью – ведет к обогащению организма новыми возможностями для его деятельности в среде. Творческий труд человека – это переживание вновь и вновь первых стадий доминанты. Все это впоследствии найдет свое отражение в учении П.К. Анохина.

Этот феномен «предвосхищения», свойственный доминанте, представлялся А.А. Ухтомскому чрезвычайно важным: «Доминанта в этом смысле, – писал он, – есть условие удачи реакции, то есть заключает в себе элемент проектирования и предвосхищения той реальности, с которой предстоит контактно встретиться или в которую предстоит переделать фактически встречаемые последовательности раздражений (элементарная активность всякого рефлекса как “переделывателя среды”). Затем доминанта своим инерционно-временным моментом увязывается с построением длительно-устойчивых проектов реальности».

Здесь остается вспомнить определение системы, данное П.К. Анохиным: «Системой можно назвать только такой комплекс избирательно вовлеченных компонентов, у которых взаимодействие и взаимоотношение приобретают характер взаимоСОдействия компонентов на получение фокусированного полезного результата».

Здесь нельзя не отметить близость концепту доминанты понятия «установки», разработанного в школе Д.Н. Узнадзе, поскольку «установка» явным образом обращена к деятельности, выражая вместе с тем внутреннюю структуру субъекта. Д.Н. Узнадзе писал: «В субъекте возникает специфическое состояние, которое можно охарактеризовать как установку его к совершению определенной деятельности, направленной на удовлетворение его актуальной потребности». Развивая эту концепцию, А.С. Прангишвили пишет следующее: «Установку следует трактовать как модус целостного субъекта (личности) в каждый дискретный момент его деятельности, как бы фокусирующий все внутренние динамические отношения, опосредствующие в индивиде психологический эффект стимульных воздействий на него, и на базе которого возникает деятельность с определенной направленностью».

Позже понятие «вектора поведения» станет одним из ключевых в теоретической модели К. Левина.

Опираясь на идею нелинейных колебаний физиологических отправлений, А.А. Ухтомский создал учение об усвоении ритма и переменной лабильности живых возбудимых образований. Хотя понятие «усвоение ритма» стало для физиологии повседневностью, теория специфичности нелинейных колебаний в живых системах продолжает и до сих пор оставаться для нее чуждой. Усвоение ритмов возбуждений А.А. Ухтомский считал пятым признаком доминанты, поскольку при ее образовании различные центральные звенья, входящие в состав возникающей констелляции, перестраивают свою лабильность в зависимости от влияний, создаваемых соответствующим ведущим звеном (детерминантой) в связи с организацией требуемого поведения. Нелинейность физиологических отправлений, в частности закон «все или ничего», А.А. Ухтомский связывал в особенности с текущим состоянием живых возбудимых образований.

«Перемещение центра тяжести доминанты, – добавляет А.А. Ухтомский, – к ее кортикальным компонентам и способность доминанты восстанавливаться по кортикальным компонентам сказываются особенно ясно на так называемых инстинктивных актах. Возбудимость полового аппарата у жеребца прекращается всегда после кастрации, если до кастрации жеребец не испытывал coitus. Половая доминанта в таком случае просто вычеркнута из жизни такого животного. Но если до кастрации coitus был испытан и кора успела связать с ним зрительно-обонятельные и соматические впечатления, половое возбуждение и попытки ухаживания будут возобновляться в мерине при приближении к кобылам. Эндокринные возбудители доминанты исчезли, но она все-таки может восстановить свои соматические компоненты чисто нервным путем, рефлекторно, по корковым компонентам».

Понятие «картина», используемое КМ СПП, генетически связано с понятием «картины» «Логико-философского трактата» Л. Витгенштейна. Если «мир», по Л. Витгенштейну, это действительность во всем ее охвате, то «картина» изображает ситуации в логическом пространстве, то есть в пространстве существования или несуществования положений фактов [2.11]; «картину» он понимает как модель действительности (реальности) [2.12].

Здесь следует отметить крайне существенное замечание А.А. Ухтомского: «Доминанта расположена не в коре! Но будто бы установка связи с ней требует коркового центра!» Иными словами, доминанта имеет «корковое представительство», которое может быть отнесено нами к «картине», сама же она, центр ее тяжести, находится в «схеме», а корковые представительства используются лишь для создания новых путей и ассоциаций неких элементов системы друг с другом. Кроме того, нужно оговориться, что это «корковое представительство» – есть элемент динамического стереотипа, развернувшегося и в «картине», и в «схеме».

В последний период своей жизни Л.С. Выготский склонялся к тому, чтобы, преодолевая расщепленность когнитивного и эмоционального, признать основным элементом сознания не «значение» как таковое, а «переживание», приобретавшее в самых последних его текстах смысл целостности, интегрирующей эмоциональное и интеллектуальное

Под «аттитюдом» в современной социальной психологии понимается словесная оценка человеком некоего предмета или явления.

Здесь опять же нельзя не упомянуть о родственности представлений И.П. Павлова и А.А. Ухтомского об этом феномене. Поскольку и И.П. Павлов нашел эти «концы», правда, в его терминологической сети они получили название «внутреннего» и «внешнего торможения», что отражает «эндогенный» и «экзогенный концы доминанты» у А.А. Ухтомского, соответственно.

Е.И. Бойко пишет: «У человека общий механизм выработки и упрочения различного рода умений не сводится к одному только “навыку” и не может быть назван динамической стереотипией в точном, павловском, смысле этого термина». В их основе лежит образование «тонких и гибких динамических временных связей, лежащих в основе нашего понимания речи вообще и осуществления всех наших действий, управляемых словесными сигналами». Эта связь образует систему, которую предложено называть «динамической вариотипией».

Кроме временных и иных «объективных» факторов, препятствующих формированию полной гармонии между «схемой» и «картиной», одним из самых существенных является то обстоятельство, что линии развития «схемы» и «картины» принципиально отличны: если «схема» развивается по законам биологическим, то «картина» – по законам социокультурным. Этот феномен и был положен в основу теории развития Л.С. Выготского.

Само это название – «диалектическая психология» – нельзя считать удачным по ряду причин, его появление в значительной степени связано с идеологическими факторами: марксистская философия предлагала неоправданно широкую трактовку понятия «диалектические отношения», что не могло не вводить в заблуждение.

«Идея рефлекса, – пишет А.С. Батуев, – должна оставаться лишь философским обобщением, и не следует рассматривать рефлекс как основу работы центральной нервной системы».

Здесь важно указать на следующий, в сущности весьма парадоксальный факт: дело в том, что геометрическая точка, будучи основополагающим элементом геометрии, непространственна – она не имеет ни протяженности, ни объема, ни чего-то другого, что можно было бы рассматривать как фактическую геометрическую данность. Однако факт непространственности геометрической точки, положенной в основу науки о пространстве, не лишает последнюю статуса научности, более того, именно непространственность точки делает ее – геометрию – возможной. По меткому выражению Жака Дерриды, «работающему геометру не нужен вопрос о начале», более того, он был бы для него губителен, по крайней мере как для геометра.

Рефлексия собственного «я» автоматически создает инстанцию «я», рефлексирующего собственное «я», в сущности, этот процесс можно продолжать бесконечно долго, например следующим этапом будет рефлексия «я», рефлексирующего «я» и т. д. Этот принцип используется и в психотерапевтических техниках, таких, например, как «упражнение по деидентификации» в психосинтезе и некоторые приемы нейролингвистического программирования.

До этого момента, что отмечает Л.С. Выготский, слова, обозначающие вещи, воспринимаются ребенком как их атрибуты, качества, они растворены в общей массе стимульного материала, свидетельствующего эту вещь. Только к трем годам ребенок начинает оперировать словами как означающими, тогда же он постепенно перестает называть себя в третьем лице.

В числе этих стимулов – позитивный и негативный опыт, зафиксированный памятью, понятия, образованные не без помощи феноменов абстракции и обобщения, установки, мотивы, ожидания, ценности, смыслы и т. п.

Сущность всех указанных феноменов чрезвычайно близка, с той лишь разницей, что Ч. Шеррингтон говорит о множественности рецепторов с «широкой стороны воронки» и единственном действии – «с узкой»; Н.Е. Введенский в своем учении о парабиозе развивает идею конфликта «нескольких раздельных потоков возбуждения», протекающих в общем субстрате; А.А. Ухтомский описывает доминанту как победивший рефлекс, который тормозит прочие; К. Левин рассматривает действие как результирующий «вектор» поля сил; а Л.С. Выготский разъясняет, как волевая тенденция и аффект «сужаются» до «мысли» во внутренней речи и еще более искажаются при переходе ее в речь внешнюю.

Е.Ю. Артемьева определяет «слои субъективного опыта» как элементы структуры субъективного опыта, выделенные на основании специфики существования следов деятельностей (смыслов); а под «субъективной семантикой» понимает системы смыслов некоторого множества объектов.

Например, такой предмет, как «боль», может оказаться в контексте с причинившим боль человеком (обидчиком), с человеком, от которого ждут жалости (близкий), или с человеком, который призван эту боль уменьшить (врач). Однако значение обидчика может получить и близкий («не защитил»), значение жалеющего может быть «вменено» врачу и т. д. В какой контекст эта «боль» направится, всецело зависит от ситуации, последняя же определяется не чем иным, как существующими динамическими стереотипами и господствующими доминантами. Таким образом, в определенном смысле законно утверждение, что значения присваиваются предметам произвольно.

Слово предстает нам в образе, подобном «классу классов» у Б. Рассела.

В «Логико-философском трактате» Л. Витгенштейн определяет это весьма точно: «В картине предметам соответствуют элементы картины. Элементы картины замещают в картине предметы. Суть картины в том, что ее элементы соединены друг с другом определенным образом» [2.13, 2.131, 2.14].

Этим обстоятельством объясняются большей частью безрезультатные попытки ряда исследователей (Н. Хомский, Д.А. Миллер, Е. Галантер, К. Прибрам и др.) создать теоретические концепты мышления в лоне психолингвистики и свести мыслительные операции к синтаксическим операциям.

Это хорошо видно на опыте, приведенном Л.С. Выготским, где в разговоре с ребенком заменяются названия «корова-собака». «Если у собаки рога есть, дает ли собака молоко?» – спрашивают у ребенка. – «Дает». – «Есть ли у коровы рога?» – «Есть». – «Корова – это же собака, а разве у собаки есть рога?» – «Конечно, раз собака – корова, раз так называется – корова, то и рога должны быть. Раз называется корова, значит, и рога должны быть. У такой собаки, которая называется корова, маленькие рога обязательно должны быть».

Другими словами, если нечто было названо «горшком», то самим фактом такого именования, с одной стороны, оно предназначено «печи», а с другой, не будет использоваться по другому возможному варианту, например в качестве собеседника. В этом смысле соответствующая пословица – хоть, может быть, и благое, но невыполнимое пожелание.

Эту особенность «картины» хорошо понимал Л. Витгенштейн. Так, в своем философско-семиотическом комментарии к трактату Л. Витгенштейна В. Руднев разъясняет: «Являясь изображением не только существующего факта, но и возможной ситуации, картина изображает не только существующее, но и воображаемое». Однако здесь следует отметить, что зачастую отличить существующее от воображаемого «картины» ее обладатель не способен.

Это легко пояснить на примере: человек всегда способен объяснить, почему он поступил так или иначе, даже если его поступок не был специально продуман, в любом случае он сможет найти для него «достаточные основания», выраженные в рече-мыслительных актах.

Речь идет именно об «отображении», но не о ленинском «отражении» реальности, поскольку последнее должно было бы характеризоваться эффектом зеркала, но этого не происходит. Реальность схватывается психическим лишь в определенных им же самим (его внутренними закономерностями) пределах и ранжируется в соответствии с собственными же потребностями психики (то есть главное и второстепенное определяются психикой «по собственному усмотрению», к действительности же такая «расстановка акцентов» никакого отношения не имеет). С другой стороны, в понятии «отображения», в отличие от понятия «отражения», семантически заключена активная организующая функция, иными словами, реальность не отражается психикой, но реконструируется ею. Под фактической действительностью здесь понимается и вся совокупность внешних по отношению к психике человека воздействий, и все элементы континуума поведения (психики) к субъекту поведения.

В каком-то смысле работу картины можно было бы сравнить и с интерференционной решеткой, поскольку перевод из «схемы» в «картину» не носит характера прямого перенесения.

Соответствующую этому положению критику когнитивной психологии, осуществившей методологически не оправданную замену гештальтистского понятия «целого» и его «частей» феноменами «суммы» и «подсуммы» («программами» и «подпрограммами»), развертывает Майкл Вертхеймер: «С точки зрения гештальтпсихологии такие инертные суммы, – пишет он о когнитивистских концептах, – не могут быть определены как гештальты, в пределах которых находятся их значимые составляющие части: это просто конгломераты без каких бы то ни было динамических признаков, присущих истинному гештальту».

Именно в таком виде предстает «бессознательное» в теоретической концепции, предложенной В.П. Зинченко и М.К. Мамардашвили. Авторы этой трактовки «бессознательного» различают явления, которые контролируются и развертываются сознанием (то есть собственно сознание), а также явления и связи, не явные для сознания и им не контролируемые (то есть бессознательное, которое, впрочем, трактуется как «бытие» внутри сознания).

Например, человеку одни и те же события представляются различными, когда он рассказывает о них в кабинете психотерапии (ситуация «удвоенной» рефлексии), размышляет о них «наедине с самим собой» (рефлексия) или же находится в них непосредственно (вне рефлексии).

Сюда – к подсознанию – относятся также и сами «знаки» (означающие, «предметы»), но здесь они выступают не в этой своей роли, а как «значения» (означающие, «вещи»).

Безусловный приоритет в этой стратегии принадлежит Ю.П. Фролову, определившему инстинкт как сложный безусловный рефлекс еще в 1913 г. Позже, в 1925 г., он выпустил книгу, где природа инстинкта тщательно описана с точки зрения теории условных рефлексов, а также показана связь теорий И.П. Павлова и Ч. Дарвина.

«Эмоция голода» У. Кеннона смыкается с пищевым рефлексом И.П. Павлова, «эмоция бегства» первого – с пассивно-оборонительными рефлексами второго, равно как и «эмоция нападения» – с активно-оборонительными рефлексами.

И.П. Павлов не дает в своих работах сколько-нибудь существенного различения между понятиями «чувства» и «эмоции», что позволяет рассматривать оба этих термина применительно к его теории как тождественные.

На врожденный характер, по крайней мере, элементарных эмоциональных реакций указывали Дж. Утосон, С.Е. Изард, Дж. Грей, Дж. Панксепп и др. Однако более-менее четкую связь между эмоциональными реакциями и инстинктами установил, кроме И.П. Павлова, В. МакДугалл.

Или же необходимого динамического стереотипа не существует, что равносильно тому, что не может быть реализован «динамический стереотип отсутствия необходимого динамического стереотипа».

Понятия «адекватности» и «адаптации» неизменно фигурируют в записях А.А. Ухтомского, который разъясняет, что «в доминанте мы имеем всегда и случайные, неадекватные стимуляции, имеющие свою вполне нормальную роль, рядом с ними и адекватные стимуляторы, вырабатывающиеся постепенно, по мере того как субъект “сродняется” с данной ему средой».

По А.А. Ухтомскому, заторможенное внешнее поведение – это оперативный покой, это эффект доминанты, при котором работа в возбужденном центре производится с огромной быстротой, исключающей саму возможность репродукции, интериоризации «во внутреннем плане действия» несравненно медленнее протекающих реальных поведенческих актов.

Как это ни покажется странным, но понятие энергии в физике («общая количественная мера различных форм движения материи») – есть необходимое терминологическое допущение, своеобразный манипуляционный инструмент, позволяющий оперировать непредметной реальностью – отношением между телами. Собственно же энергии как таковой – нет, она, суть, гипотетически, для удобства предполагаемый эфир. Впрочем, фактическое отсутствие энергии не смущает физиков и отнюдь не парализует их работу (остается надеяться, что психотерапевты последуют их примеру), хотя, как предупреждал А. Эйнштейн, конечно, «нелегко осознать, что и те понятия, которые благодаря проверке и длительному употреблению кажутся непосредственно связанными с эмпирическим материалом, на самом деле свободно выбраны». К слову заметим, что терминологическое сопоставление тенденции выживания и понятия энергии имеет примечательное свойство, если вспомнить, что energeia в переводе с греческого означает – действие или деятельность.

Теория дифференциальных эмоций признает за эмоциями функции детерминант поведения, а также рассматривает эмоции как действующую силу, придающую смысл и значение человеческому существованию. Необходимо отметить, что авторы настоящей работы, соглашаясь с представленным тезисом теории дифференциальных эмоций, рассматривают разделение эмоций на ряд единичных констант как теоретическую условность.

Пищевое, оборонительное, познавательное, социальное, половое и т. п. поведение.

При тщательном клиническом разборе любого психопата всегда можно определить те «точки», где он не испытывает (или не так, или избыточно испытывает) должный страх (например, боль, неизвестность, публичность или изолированность); то же касается и проявлений интереса – есть «точки», где психопат не испытывает должного интереса или же, напротив, слишком им охвачен (например, к тому, каковы последствия его действий или какую реакцию окружающих он провоцирует своим поведением), – отсюда «выраженность», что, безусловно, есть проявление либо локального ослабления, либо локального усиления тенденции выживания, имеющее под собой определенные генетические основания (как, например, снижение болевого порога, образность мышления и т. п.) – отсюда и «стойкость».

И.П. Павлов говорил в случае психопатий о сплаве наследственных и приобретенных свойств, то есть о «фенотипе высшей нервной деятельности». А.Г. Иванов-Смоленский, опираясь на учение И.П. Павлова, выделял «патологически-возбудимые», «патологически-тормозные» и «циклоидные патологические характеры», при этом основной чертой каждой из групп является их существенная неадекватность раздражителю, что нельзя расценивать иначе как результат локального ослабления или усиления тенденции выживания.

В анамнезе у пациента с невротическими судорогами можно найти указание, например, на повышенное внутричерепное давление в детстве и страх от связанного с ним посещения врачей, а также различные, объемные, по крупицам собранные знания об эпилепсии. В анамнезе пациента со страхом сердечного приступа наличествует, например, детский страх, связанный с подозрением педиатров на порок сердца, или страх, вызванный неверной интерпретацией данных своего медицинского исследования или внезапной смертью кого-нибудь из родственников от «сердечного приступа» и т. д. и т. п.; когда же эти страхи оказываются спровоцированы вегетативной тахикардией или ощущениями «перебоев в работе сердца», каким-нибудь мышечным спазмом и т. п., которые развились на фоне сексуальной неудовлетворенности, любых форм насилия, какой-то неразрешимой ситуации, ощущения отсутствия психологической точки опоры и других подобных обстоятельств, то возникновение очерченного невротического симптома практически неизбежно.

Наиболее очевидным примером, разумеется, можно считать кататоническую форму шизофрении, где ослабление тенденции выживания (обеих ее интенций) проступает самым наглядным образом. Однако и наличие «параноидных структур» при соответствующих формах шизофрении не должно вводить нас в заблуждение, поскольку здесь обостряется не сама тенденция выживания, но только, можно сказать, ее «интеллектуальный эквивалент», тогда как бросающаяся в глаза неадекватность, состояние выраженного несоответствия больного актуальным требованиям среды, к которой приводит психотическое расстройство, с полной очевидностью свидетельствуют о том или ином виде ослабления и измененности («извращения») тенденции выживания. Данная позиция согласуется со взглядами И.П. Павлова, который рассматривал шизофрению как результат специфического функционирования процессов торможения, различного по глубине и распространенности.

В КМ СПП физические проявления различных эмоциональных реакций рассматриваются как психически опосредованная активность, которая в качестве одной из базовых составляющих входит в определение поведения.

Это прекрасно показал А. Лоуэн в книге «Предательство тела», однако вряд ли можно согласиться с некоторыми метафизическими пассажами автора.

Данное положение согласуется со взглядами И.П. Павлова, который полагал, что в патогенезе маниакально-депрессивного психоза существенную роль играет свойственная этому заболеванию инертность процессов возбуждения и торможения.

Так или иначе, любые неадекватные изменения тенденции выживания естественным образом ведут к дезадаптации. Когда эти изменения соответствующих адаптационных механизмов имеют генетическую природу, то единственной задачей психотерапии может являться снижение негативных последствий этой специфики поведения. В случае же невроза, который, как было отмечено выше, характеризуется относительно ситуативным (условные рефлексы) изменением тенденции выживания, психотерапевтическая работа позволяет нейтрализовать это локальное усиление (или ослабление) и редуцировать таким образом симптом.

При этом «рисунки» «картины» также должны рассматриваться как события, находящие свое отображение в «схеме».

В этой связи И.П. Павлов указывал три существенных момента: важность определения тех «разом или медленно действовавших условий и обстоятельств, с которыми может быть с правом связано происхождение болезненного отклонения»; «почему эти условия и обстоятельства обусловили такой результат» у данного больного, тогда как «у другого человека они же остались без малейшего влияния»; а также «почему все они же у одного человека повели к такому болезненному комплексу, а у другого – к совершенно другому».

Механизмами доминанты и динамического стереотипа обеспечиваются такие функции психического (элементы существования), как способность к обобщению, абстракции, различению, ассоциации, образованию понятий, концептов, а также активное воображение, память и т. д. и т. п.

Подобные феномены нашли свое отражение в понятиях «когнитивного диссонанса» (Л. Фестингер, Э. Аронсон), «иррациональных установок», «процесса казуальной атрибуции» (Г. Келли) и т. п.

При этом неосознанное принадлежит «схеме», а именно она и определяет фактическую ориентацию субъекта поведения в общем континууме.

Аналогичный принцип, но в несколько ином содержательном аспекте, описан П.Г. Сметанниковым – «принцип приуроченности комплекса патогенных факторов к слабым “звеньям” ЦНС, к ослабленным сторонам ВНД», сущность которого сводится к положению, согласно которому комплекс патогенных факторов «точкой» своего приложения избирает ослабленные стороны ВНД.

Проф. П.Г. Сметанников для пояснения аналогичных процессов предлагает использовать понятия «принципа наибольшей адекватности» и «принципа условной специфичности», где первый отражает «подвижную перегруппировку компонентов единого этиологического комплекса», которая влечет за собой выход на первый план то того, то иного («адекватного» на сей раз) патогенного фактора; а второй свидетельствует, что даже «при постоянстве и однозначности раздражителя всякий раз качественно иное функциональное состояние (реактивных систем организма) головного мозга дает и иной результат такого взаимодействия», в этом смысле «специфичность» раздражителя действительно весьма и весьма «условна».

Тогда как, например, в военное время наблюдается определенный спад заболеваемости неврозами и психопатиями. Последнее обстоятельство существенно еще и тем, что реальные угрозы и опасности оказывают, как это ни парадоксально, скорее «целебное» действие, нежели реально травмирующее, тогда как возникновение «виртуальных» угроз, призванных возместить их недостаток, ощущаемый тенденцией выживания, напротив, является очевидным фактором, невротизации способствующим.

Парадоксальность подобного утверждения отнюдь не является уникальной, так, например, П.К. Анохин строит свою теорию функциональных систем на аналогичном парадоксе, а именно: по мнению автора ФУС, поведением руководит не прошлый, а будущий опыт, который получил в его теории название «акцептор результата действия». Единственное отличие этих парадоксов состоит в том, что КМ СПП рассматривает своего рода «пространственный парадокс» поведения, а П.К. Анохин – «временной».

Последнее утверждение не требует специальных разъяснений, достаточно вспомнить знаменитое Гераклитово: «Все течет, все меняется».

В данном случае – «психическими процессами» (Л.М. Веккер), которые представляют «иерархию», «уровни сигналов», следуя позиции И.П. Павлова, «от универсальных нервных процессов через элементарные нервно-психические процессы (“первые сигналы”) к высшей форме нервно-психических процессов, выраженной во вторых сигналах – рече-мыслительных актах».

Здесь невольно напрашивается аналогия со строительством Вавилонской башни.

Практически это выглядит следующим образом (опыт д-ра И.П. Разенкова). У собаки был выработан условный рефлекс на определенную частоту механического раздражения одного места кожи, а также противоположный условный рефлекс на другую частоту механического раздражения этого участка кожи; в отдельности друг от друга эти рефлексы работали хорошо и не вызывали у животного каких-либо видимых нарушений поведения. Однако когда оба эти раздражителя («затормаживающий ритм кожно-механического раздражения» и «раздражение положительно действующим ритмом») были применены непосредственно друг за другом, то у собаки наступило своеобразное расстройство, длившееся 5 недель и только постепенно кончившееся возвратом к норме.

«Внешнее торможение» вполне отвечает понятию доминанты А.А. Ухтомского (хотя и не имеет у И.П. Павлова столь широкого толкования), а потому не нуждается в дополнительных пояснениях.

«Угасание условного рефлекса» (первый вариант «внутреннего торможения») – есть исчезновение прежде сформированного динамического стереотипа («условного рефлекса») при отсутствии в течение определенного времени соответствующего безусловного подкрепления.

«Условное торможение» (второй вариант «внутреннего торможения») – это формирование нового динамического стереотипа, где условный раздражитель, вызывавший прежде определенную реакцию животного, сочетается с каким-то новым раздражителем и в этом сочетании не подкрепляется безусловным раздражителем.

«Запаздывание» (третий вариант «внутреннего торможения») – есть динамический стереотип, при котором в структуру действующих стимулов входит еще и время, то есть ожидаемая реакция животного наступает не сразу после действия условного раздражителя, но спустя определенное время, по прошествии которого, в процессе опыта, следовало подкрепление безусловным раздражителем.

Наконец, «дифференцировочное торможение» (четвертый вариант «внутреннего торможения»), под которым И.П. Павлов понимал отсутствие ожидаемой реакции у животного на действие схожих условных раздражителей, при наличии, однако, выраженной реакции на какие-то четко определенные характеристики избранного условного раздражителя. Впрочем, если принять во внимание, что понятие «торможения» является фикцией не меньшей, а может быть, даже и большей, чем фикция рефлекса, то понятно, что речь идет о формировании динамического стереотипа просто на весьма определенный условный раздражитель.

За исключением, может быть, «внешнего торможения», которое следует отнести на счет «летучести» доминанты. То есть в этом случае необходимо говорить не о динамическом стереотипе, но о динамическом стереотипе динамических стереотипов, что, соответственно, не отменяет заявленного тезиса.

Как было показано выше (в сноске), «запаздывающее торможение» и «дифференцировочное торможение» не есть редукция динамического стереотипа, но формирование такого (то есть с учетом времени, в первом случае, и «тонких» характеристик условного раздражителя, во втором) динамического стереотипа, где эффект имеет место.

Указанные теории вряд ли можно считать научными в собственном смысле этого слова. По крайней мере, они не сопоставимы ни с систематизмом работ И.П. Павлова, ни с системностью концептов А.А. Ухтомского, не отличаются они и методологизмом Л.С. Выготского. Они являют собой пример концептуальной модели и обусловлены прагматической ценностью, что, впрочем, следует считать их несомненным достоинством, но другого – технологического – рода.

Данное обстоятельство подвигло Г.Ю. Айзенка на формирование концепции «инкубации», согласно которой страх/тревога обладают свойствами «влечения» и потому не только сопротивляются угасанию, но и усиливаются при представлении условного стимула. Свойство «влечения» («драйва»), присущее страху/тревоге, делает, по мнению Г.Ю. Айзенка, условный раздражитель эквивалентным безусловному, а потому первый способен самостоятельно выполнять функцию подкрепления. Так возникает «цикл положительной обратной связи», где страх/тревога являются сами по себе болезненными для организма и способствуют тому, что условные стимулы посредством классического обуславливания начинают вызывать еще больший страх. Этот процесс, как полагал Г.Ю. Айзенк, лежит в основе не только продолжения, но и усиления невротических реакций.

Здесь, имея в виду уже упомянутую теорию «инкубации» Г.Ю. Айзенка, достаточно сослаться на хорошо известный опыт Д. Долларда и Н. Миллера, когда у крысы устанавливался стойкий условный рефлекс на звук зуммера при ударах электрическим током. С точки зрения классической теории И.П. Павлова, в последующем, если звук зуммера (условный раздражитель) не подкрепляется ударами электрическим током (безусловный раздражитель), реакция на последний должна ослабевать («угасание условного рефлекса»). Однако в указанном эксперименте этого не наблюдалось, животные не только не переставали перепрыгивать через загородку (что прежде избавляло их от ударов электрическим током), но даже могли улучшать показатели. Иными словами, произошло своеобразное смещение: звук зуммера сместился с позиции «первого сигнала» (по классической формуле И.П. Павлова) на уровень «нервного сигнала», а реакция животного на звук зуммера стала «первым сигналом».

Д. Доллард и Н. Миллер в книге «Personality and psychotherapy» (1950 г.) проводят прямую аналогию между экспериментальными животными, у которых сохраняется страх в отношении безвредных событий, таких, как звук зуммера, и человеком с иррациональными невротическими страхами.

В русскоязычной литературе понятие К.Л. Халла «драйв» с полным основанием зачастую заменяется термином «побуждение». Действительно, К.Л. Халл говорил именно о побуждениях, причем ограничивая их сферой нервно-психических импульсов и первичных образов (две первые (из трех) сигнальные системы, по И.П. Павлову), однако существенно здесь, что К.Л. Халл рассматривает «внешний стимул» как структурный компонент (доминанта) собственно поведения.

Сам К.Л. Халл использует для обозначения «силы», определяющей направление маловразумительное понятие «ключа». Сам К.Л. Халл использует для обозначения «силы», определяющей направление маловразумительное понятие «ключа».

В этом случае речь идет уже не о поддержании целостности динамического стереотипа, но об отношении динамических стереотипов друг с другом. Здесь мы имеем дело уже не с «элементарными эмоциями» (И.П. Павлов), а с дифференцированными, «очерченными» эмоциями, как то – радость, горе, интерес, удивление, агрессия, страх и др. (К. Изард). У. Макдауголл рассматривает их в противовес «элементарным эмоциям», которые возникают по векторам «удовольствия» и «страдания», как «в некотором смысле сочетание или смесь удовольствия и страдания» (эта концепция восходит к Б. Спинозе). Они «генетически» родственны «элементарным эмоциям», но возникают по иным механизмам, а именно как процесс взаимодействия актуализированных динамических стереотипов и конкурирующих доминант, на что указывал еще Л.С. Выготский.

Под «стимульной генерализацией» понимается следующий феномен: когда стимул обретает способность вызывать реакцию благодаря сочетанию с безусловным стимулом, другие стимулы автоматически обретают некоторый уровень этой способности, в зависимости от сходности с исходным стимулом.

Под «генерализацией реакции» понимается феномен, когда стимул обретает способность вызывать не только реакцию, которая типично следует за ним, но также и ряд сходных реакций.

В настоящем контексте нельзя не вспомнить опыты д-ра Г.П. Конради, проведенные им в лаборатории И.П. Павлова. У собаки из трех тонов одного и того же инструмента были образованы три условных рефлекса на три безусловных раздражителя: из низкого тона – на кислоту, из среднего – на пищу и из высокого – на сильный электрический ток, приложенный к коже голени. Когда указанные условные рефлексы установились, то наблюдались следующие явления. Во-первых, при низком и среднем тонах в начале их действия наблюдалась оборонительная реакция, только потом, при продолжении раздражения переходившая соответственно то в кислотную, то в пищевую. Во-вторых, испытанные промежуточные тоны оказывались главным образом связанными с оборонительной реакцией. Районы генерализованных кислотного и пищевого тонов были очень ограниченны, а весь диапазон тонов как за пределами обоих крайних, так и в промежутке между низким и средним вызывал оборонительную реакцию. Этот опыт интересен как с точки зрения образования «вторичного драйва», где звук инструмента («нервный сигнал») стал образом «страха» («первый сигнал»), так и с точки зрения функционирования общей тенденции выживания, «отдающей предпочтение» прежде всего «экстренному спасению жизни».

Необходимо оговориться, что в КМ СПП термин «сознание» используется в значительно более «суженном» варианте, а большинство «первых сигналов» относится к сфере подсознания, в частности – к неосознанному, что, впрочем, не исключает возможности осознания их, но лишь через процесс означения.

В этом смысле Л.С. Выготский продолжает идею У. Джеймса, который полагал, что «сознание означает определенного рода внешнее отношение, но не представляет собой особого вещества или способа бытия», и указывал на эффект «взаимотношения» (сознание как рефлекс рефлексов), причем «отношения опытного порядка», то есть принципиально родственные.

Возвращаясь к концепции Д. Долларда и Н. Миллера, следует упомянуть, что эти исследователи специально изучали феномен означения и рассматривали «слово» как «ключ-продуцирующую реакцию» (пробуждающую «драйв») событий и переживаний (поведения). Кроме того, слова служат облегчению и препятствованию генерализации, могут использоваться в качестве награды или подкрепления, равно как и наоборот. Наконец, слова рассматриваются ими как связующие время механизмы, позволяющие индивиду побуждать или подкреплять поведение в настоящем с точки зрения последствий, локализованных в будущем, но доступных вербальной репрезентации сегодня.

В отношении «сложных эмоций» Л.С. Выготский писал: «Человеческие эмоции в процессе онтогенетического развития входят в связь с общими установками и в отношении самосознания личности, и в отношении сознания действительности. Мое презрение к другому человеку входит в связь с оценкой этого человека, с пониманием его. […] Историческое развитие аффектов или эмоций заключается главным образом в том, что изменяются первоначальные связи, в которых они даны, и возникают новые порядок и связи. […] Сложные эмоции проявляются только исторически и представляют собой сочетание отношений, возникающих из условий исторической жизни, и в процессе развития эмоций происходит их сплав».

В противовес мобилизационной готовности избегания («элементарная эмоция») и страху («первый сигнал», «образ»).

В противовес мобилизационной готовности нападения («элементарная эмоция») и агрессии («первый сигнал», «образ»).

Именно эту задачу и ставят перед собой представители когнитивной психотерапии, в частности – А. Бэк, основатель социально-когнитивной теории – А. Бандура и основатель РЭБТ – А. Эллис.

Под «оперантным научением» (или «инструментальным научением») понимается такая форма научения, когда правильная реакция или изменение поведения подкрепляется и становится более вероятной. Суть «оперантного научения», таким образом, состоит в том, что подкрепленное поведение, по мнению автора, стремится повториться, а поведение неподкрепленное или наказуемое имеет тенденцию не повторяться или подавляться.

«Теория социально-когнитивного научения» исходит из положения, что поведение человека является результатом сложного взаимодействия между когнитивными процессами и влиянием окружения. А. Бандура разделяет в этой связи «научение через моделирование» и «научение через самоконтроль» («самоподкрепление», «самоэффективность»). Д. Роттер вводит с этой целью понятие «локуса контроля».

А. Бек является основателем когнитивной психотерапии, основная задача которой – редукция «дисфункциональных убеждений» и борьба с «автоматическими мыслями». Д. Келли разработал «терапию фиксированной роли», направленную на то, чтобы помочь клиентам по-новому интерпретировать себя и свои жизненные ситуации. А. Эллис отчасти интегрировал методы, уже существующие в плоскости когнитивно-поведенческой психотерапии, а в остальном предлагает внушить пациенту, что мысли появляются в голове человека раньше эмоциональных реакций, а поэтому эти мысли должны быть не «иррациональными», а «рациональными».

К указанной критике когнитивно-поведенческой психотерапии следует отнести также тезис, высказанный представителем Норвежской ассоциации поведенческой психотерапии Арне Брекстадом перед выходом последней из Европейской ассоциации поведенческой психотерапии, преобразовывавшейся тогда в ассоциацию когнитивно-поведенческой психотерапии: «Мне будет трудно объяснить моим коллегам, почему мы состоим в ассоциации, где не понимают, что когнитивные процессы – это тоже поведение».

Указанный эксперимент сводился к следующему. Была набрана группа людей, страдающих от страха перед змеями, далее ее случайным образом разделили на две, первая прошла краткосрочную терапию методом «наводнения», другая проходила мнимую («физкультурную») терапию. После этого проводилось тестирование, здесь также обе группы были разделены каждая на две: одной предоставлялась возможность выбора – подходить к змее, расположенной в террариуме, или, в случае сильной тревоги, не делать этого (по желанию); испытуемым другой группы, напротив, возможность выбора не была предоставлена, а дело ограничилось одной лишь инструкцией подойти к змее. Были получены следующие данные: испытуемые, лишенные возможности выбирать, в среднем проходили на фут больше прежнего, причем вне зависимости от того, лечились они реально или мнимо; испытуемые, которым была предоставлена возможность выбора, также вне зависимости от полученного лечения проходили в среднем на 10 футов больше результатов первичного тестирования, а трое из них подошли к змее вплотную и прикоснулись к ней.

В этом смысле критика концепции Л.С. Выготского, предпринятая в этом отношении М. Коулом, представляется по меньшей мере забавной.

Как известно, «свобода воли» представляется крайне сомнительной в бихевиоральных концепциях и практически системообразующей в гуманистической психологии. Очевидно, что обе крайности не соответствуют действительности.

Крайне показательно, что здесь Л.С. Выготский ссылается в этом месте на уже упомянутые выше взгляды Э. Кречмера на истерию, где наблюдается аналогичный, но обратный процесс: «второй аппарат» становится при истерии по сути «первым», а «первый» – «вторым».

Под «стимулом» Л.С. Выготский понимает «более или менее простое раздражение, непосредственно действующее на уже сложившуюся, все равно каким образом, рефлекторную дугу» (элемент «схемы»). А «мотив» он рассматривает как «сложную систему стимулов, связанную с построением, образованием или выбором одной из рефлекторных дуг». Отсюда очевидно, что «мотив» здесь – это рече-мыслительное образование (по Л.М. Веккеру), или вторичный образ (по И.П. Павлову). Причем это утверждение не противоречит положению об аффективной составляющей мотива, которая образована здесь сложным конгломератом «элементарных эмоций», поддерживающих целостность соответствующего динамического стереотипа («мотива»), «эмоций» как результата отношений различных динамических стереотипов этого уровня и «чувств», то есть собственно производных этого уровня психического.

Данный тезис одной своей частью («субъектом поведения») примыкает к «вещи к себе» И. Канта, а другой («тенденцией выживания») – к «воле» в философии А. Шопенгауэра. Поскольку же их считают аналогичными и даже тождественными, то очевидно, что если устранить некоторые пассажи А. Шопенгауэра относительно «бесцельности воли» (виртуальность цели или ее неопределимость не означает ее отсутствия), то в свете приведенных здесь положений в остальной части его теория (тезисы о «слепоте» и «неразумности» воли) не является противоречивой или хотя бы парадоксальной.

От определения Гиппократа – «благонравный философ» («iators philosohhos isotheos»), до требования К. Ясперса – «практикующий психотерапевт обязан быть философом», эта линия остается неизменной. Но лишь теперь, благодаря работе психотерапевтов и трудностям, с которыми им пришлось столкнуться, в полной мере осознано, что всякий человек является носителем своей «философии» (система «рече-мыслительных процессов», по Л.М. Веккеру), которая должна быть самым основательным образом реконструирована; в противном же случае об эффективности психотерапии приходится только мечтать.

Здесь правильно было бы вести речь о вегето-гуморальной активности, поскольку в процесс активно вовлекаются гормоны, продукты обмена. В частности, речь идет о симпатико-адреналовой системе (гормоны мозгового вещества надпочечников (катехоламины)), обмене сахара, инсулиновых реакциях и т. п.

Это обстоятельство является всеобщим для всего организма и приводит к тому, например, что защитная, по сути, реакция стресса может привести к страданию организма (дистресс). Иммунная система способна повреждать организм своего носителя (аутоиммунный процесс), а аффективные реакции приводят не только к мобилизации сил животного, но и к таким феноменам, как неоправданное с точки зрения целесообразности «сужение восприятия» при тревоге, неадекватности действий (парадоксальная и ультрапарадоксальная фазы торможения) и т. п.

Своеобразные попытки использовать концепцию стресса Г. Селье в объяснении психотерапевтического воздействия (эриксоновского гипноза) уже предпринимались доктором Э.Л. Росси, впрочем, учитывая метафизичность указанных разработок, их трудно считать удачными.

Авторы монографии «Интегративная медицина и экология человека» считают, что психоэмоциональное перенапряжение, вызванное стрессом, характеризуется тем, что в экстремальных для человека условиях происходит не торможение, а возбуждение нервных центров, которое принимает застойный характер, поддерживаемый эмоциональными переживаниями. Таким образом, фактически формируется «порочный круг» «стрессообразования». Авторы подчеркивают, что большую роль в поддержании состояния перенапряжения играет то, что наряду с возбуждением в коре возбуждаются подкорковые структуры и вегетативная нервная система, прямо не подчиненные деятельности сознания. В этой связи актуальность данного подраздела «Руководства», освещающего возможности воздействия на это поведение (поведение в отношении поведения), не вызывает сомнения.

Как писал А.А. Ухтомский, торможение в физиологии «только по внешнему виду может быть смешано с покоем».

Причем если в случае нападения напряжение так или иначе разряжается, хотя и неспецифично, то есть без учета первоначальной интенции («направленность от»), то в случае примирительных реакций разрядка и вовсе невозможна.

Еще И.М. Сеченов разрабатывал вопрос «мышечной чувствительности», ставший одним из стержневых в его работе «Элементы мысли», и указывал на принцип обратной связи, благодаря которому мышцы стали рассматриваться не только как рабочие органы, но и как органы познания внешнего бытия.

Положение усугубляется еще и тем, что можно было бы обозначить понятием «мышечной памяти»; в работе «О построении движений» Н.А Бернштейна подробно рассмотрены эти вопросы мышечных автоматизмов, связанных с эмоциональными реакциями.

П.К. Анохин принимал эту теорию, указывая, впрочем, что в ней прослежены только «периферические механизмы», а центральные («подкорковые») остались без внимания.

Речь идет об опытах д-ра Н.И. Красногорского по формированию у животного проприоцептивных условных рефлексов – у собаки при сочетании пассивного сгибания лапы в голеностопном суставе с безусловным слюноотделительным рефлексом. После выработки пищевого условного рефлекса на пассивное сгибание лапы не только это сгибание вызывало пищевую реакцию, но и, в свою очередь, возбуждение пищевого центра вызывало двигательную реакцию (сгибание лапы).

Ф. Штракк и его коллеги показали на эксперименте, что люди находят карикатуры более смешными, если держат ручку зубами (используя те же мышцы, что при улыбке), нежели когда держат ее губами (то есть с помощью мышц, не совместимых с улыбкой). Р. Армс и его коллеги сообщают, что канадские и американские поклонники футбола, борьбы и хоккея ведут себя более враждебно, выходя на улицу после соревнований, чем до них.

В. Райх кроме прочего полагал, что хронические напряжения блокируют энергетические потоки, лежащие в основе сильных эмоций. Таким образом, «защитный панцирь» не позволяет человеку переживать сильные эмоции, ограничивая и искажая выражение чувств. Эмоции, которые блокируются «панцирем», никогда не устраняются и не могут быть полностью выражены. В. Райх также утверждал, что фрустрация удовольствия (причем удовольствие здесь следует понимать широко) часто ведет к гневу и ярости, а потому эти отрицательные эмоции должны быть проработаны прежде, чем могут быть пережиты позитивные чувства, которые ими замещаются.

Аналогично В. Райху, Я. Морено указывал на «торможение спонтанности» в проявлении чувств как на один из основных факторов дезадаптации. Причем данное «торможение» обусловлено реализацией «ролей» (выученных стереотипов социального поведения) и проявляется агрессией, направленной как против собственной персоны, так и против других людей.

Необходимо отметить, что перечисленные авторы, по всей видимости, значительно преувеличивают значимость этого механизма, но относительная эффективность этих направлений психотерапии также говорит в пользу высказанного положения. Из всех приведенных теоретиков психотерапии особенного внимания, хотя и со значительными оговорками, заслуживают концепции «мышечного панциря» В. Райха, «мышечных блоков» А. Лоуэна, психодраматических методов Я. Морено (совпадающих со школой М. Чехова) и «осознавания» Ф. Пёрлза. В определенном смысле все они «фиктивны», но фикции, как и рефлекс, весьма удобные.

Собственно о связи движения с процессами восприятия и формирования образа серьезные исследования проведены В.П. Зинченко.

Р.С. Лазарус и его сотрудники проводили эксперимент, в котором испытуемым предъявлялись два фильма: один с пугающим сюжетом и соответствующими комментариями, другой – нейтральный. Состояние испытуемых оценивалось психофизиологическими методами, кроме того, были изучены их вербальные проявления эмоций и отношение к представленному материалу. Выводы по этому исследованию могут быть сведены к четырем группам: 1) испытуемые реагировали на первый фильм значительным усилением чувства тревоги (изменения в «схеме», по КМ СПП); 2) эмоциональное воздействие оказало влияние на структуру высказываний, изменился словарь испытуемых (возросло число слов, выражающих отрицательные эмоции, уменьшилось число слов, отражающих социальные реакции) (изменения в «картине», по КМ СПП); 3) эмоции проникают в сознание либо в форме осознаваемой вербальной реакции (аберрации «картины»), либо в форме изменения структуры сознательных действий, не полностью, однако, контролируемых сознанием (изменения в «схеме», влекущие за собой изменения «картины»); 4) при осознавании переживаемых эмоций вегетативные реакции бывают более слабыми, в противном случае – более сильными. Все эти положения свидетельствуют в пользу того, что эмоциональное переживание организует мышление, а наиболее «прозрачные» отношения «картины» и «схемы» обеспечивают более высокий уровень адаптации. В свете настоящего изложения отсутствие осознания («картина») человеком мышечного напряжения ведет к большей неадекватности и дезадаптации.

А. Фрончек показал в эксперименте, что лица, которые во время коллективного выполнения задания испытывали неуспех, обнаруживали тенденцию к изменению отношения к элементам ситуации, заданию, своему партнеру, а также и к самому себе. Возникает тенденция к явно негативной оценке задания и партнера. Эта негативная оценка зависит от субъективной оценки величины неуспеха (а возможно, и от силы эмоции): чем сильнее отрицательная эмоция, тем более выражена негативная оценка задания; негативная оценка, уточняет исследователь, зависит также от ранее выработанных перцептивных моделей, относящихся к партнеру. Общее действие этих двух факторов оказывает существенное влияние на отношения, устанавливающиеся у испытуемых после неуспеха. Я. Рейковский считает, что результаты исследований Фрончека свидетельствуют о том, что влияние эмоций на установление отношений человека к ситуации зависит от образовавшихся ранее регуляторных структур – существующих моделей. Одна и та же эмоция может в принципе вызывать разные формы отношения в зависимости от того, какие модели были образованы в прошлом. Эти модели могут как облегчать, так и затруднять возникновение определенных отношений. Так, позитивная модель партнера способствовала в эксперименте возникновению негативной реакции в отношении задания, а негативная – негативной же реакции в отношении партнера. Иными словами, эмоции определяют направление (качество) отношения, однако содержательный облик это отношение обретает в соответствии с ранее сложившимися динамическими стереотипами «картины» и «схемы» (по КМ СПП); таким образом, эмоции могут как менять отношение, так и «заострять» его, нарастает своего рода «эмоциональная ригидность» отношения.

Относящийся к этому пункту эксперимент Шафера и Мэрфи основан на рисунках-гештальтах: испытуемым предъявлялась картинка, в которой можно было с равной вероятностью определить два разных лица. Одно из этих лиц подкреплялось положительно (вызывало у испытуемых положительные эмоциональные реакции), другое – отрицательно (причем, что весьма примечательно, сила подкрепления формально была минимальной, то есть не несла за собой никакой очевидной выгоды). Исследователи получили следующие результаты: испытуемые «видели» в предлагаемых им рисунках-гештальтах только положительно подкрепленные лица, что с очевидностью свидетельствует: эмоциональная реакция определяет гештальтирование (восприятие) поступающей информации, вычленяя из всей совокупности стимуляции только эмоционально значимую. Исследования Б. Кон подтвердили данные этого эксперимента, однако она проследила также и аналогичный эффект на негативное подкрепление (наказание). Таким образом, эмоциональные переживания создают направленность восприятия, можно сказать, «насыщают» объекты значением, придают им вес, избирательно вычленяют их из фона, что в совокупности с другими рассматриваемыми здесь феноменами ведет к весьма ощутимым последствиям – выраженной тенденциозности поведения, обусловленной эмоциональным состоянием.

Последнее не требует экспериментальных доказательств, хотя они и наличествуют в достаточных количествах. Каждый по опыту знает, что его воображение замечательным образом направляется голодом в соответствующем направлении. Фантазирование также движимо эмоциями, как положительными, так и отрицательными, создавая соответствующие, зачастую гипертрофированные формы. О реорганизации мышления эмоциями речь уже велась выше.

Ребенок общается с родителями, которые опираются на запугивание как на способ социализации. Когда родители испуганы сами, они передают свой страх ребенку. Запугивание может использоваться для обеспечения подчинения.

Ребенок при этом становится более боязливым, поскольку такие родители часто используют страх в целях воспитания. К традиционным запугиваниям относятся угрозы наказания (в любых формах), угрозы оставления (передачи в другие руки), угрозы отсутствия любви и проч.

Если родители намеренно или по незнанию пугают ребенка, они не пытаются дать каких-либо объяснений и извинений. Они не стараются также укрепить или восстановить близкие отношения с ребенком. Родители считают вполне оправданным то, что ребенок научается подчиняться нормам с помощью страха.

Некоторые виды нормативной социализации, особенно те, что направлены на формирование упорства, твердости или самостоятельности, пытаются научить ребенка преодолевать свой страх, но для этого используются чувство стыда и другие отрицательные санкции в отношении трусости. Другие типы нормативной социализации подчеркивают важность страха как сдерживающего средства, так что мотив к уменьшению чувства страха отсутствует.

Родители часто пренебрегают этой необходимостью или придают этому неприятный для ребенка характер.

Они, как правило, нечувствительны к соответствующим сигналам, пренебрегают ими или же преуменьшают их значение. До тех пор пока поведение ребенка соответствует нормам, родители не интересуются, какой ценой такое соответствие достигается.

Оставаться дома одному, ходить в детский сад и школу, то есть выполнять те действия, которые противоположны желаниям, диктуемым страхом: желанием избегания, бегства.

Сюда относятся все виды «обучения» и «приручения» – от риторических навыков (логопедия) до следования этикету.

На этом основании В. Райх выделял «аристократический характер», «истерический», «компульсивный», «фаллически-нарциссический», «мазохистский». А. Лоуэн, используя этот принцип, выделяет «оральный характер», «мазохистский» (1 и 2), «истерический» (1 и 2), «фаллически-нарциссический», «пассивно-женственный», «шизофренический» и «шизоидный».

Г. Гельб и П. Зигель называют эти участки хронического мышечного напряжения «точками заклинивания» и указывают в своей работе локализации типичных «точек», а также зоны иррадиации чувства боли.

Невропатологи все больше осознают этот этиологический фактор невралгий своих пациентов и все чаще перенаправляют последних к психотерапевту, поскольку принятая схема медикаментозного лечения оказывается в таких ситуациях малоэффективной и сугубо симптоматической.

А. Лоуэн посвятил этому аспекту целую книгу – «Предательство тела». В ней он показывает, что «шизоидный тип», характеризующийся внутренней дезинтеграцией, отчужденностью от собственной «сущности» и болезненными отождествлениями, стал «типичным» для нашего времени – «свойственен не только людям в патологических состояниях, но и тем, кто считается “нормальным” современным нам человеком».

Представителями этого ответвления телесно-ориентированной психотерапии являются Р.Ф. Лабан, М.С. Вайтхауз, М. Чейс, Т. Шооп, Г. Александр.

По всей видимости, здесь задействован малоизученный, эволюционно обусловленный феномен снижения кожной чувствительности в ситуации стресса. Когда доминантой становится «бегство» или «борьба», все иные потребности организма «уходят в тень» этой доминанты, что позволяет организму выполнять главную его задачу – спасение жизни, невзирая ни на какие существенные препятствия. В наблюдениях авторов настоящей работы есть подтверждающие данное положение свидетельства участников «чеченских компаний», получивших в бою тяжелые ранения, которые некоторое время ими не ощущались, а чувство боли возникло лишь после зрительного восприятия травмы.

Е. Джекобсон установил, что при эмоциональных реакциях всегда выявляется сокращение или напряжение скелетной мускулатуры с различной локализацией, специфической для определенных эмоций и психических установок (депрессивные состояния закономерно сопровождаются напряжением дыхательной мускулатуры, а при заметном преобладании эмоции страха напрягаются затылочные мышцы и органы речи). Е. Джекобсон полагал, что избыточное мышечное напряжение приводит к нарастанию утомляемости и слабости как в покое, так и при физических нагрузках.

В перечисленных выше источниках находится исчерпывающая информация, которая касается биоэнергетических (аналитических) трактовок и не требует пересказа.

Когда пациент в течение всей сессии находится в одной позе, практически ее не меняя, мимика и звукопроизводящий аппарат также могут занимать статичные «позы»: даже переживая сильные эмоции, пациент не выражает их ни лицом, ни голосом.

Когда пациенту «не усесться», словно ни одно положение не кажется ему удобным. Кроме того, позы могут быть вычурными, с насильственной статичностью, а выраженное мышечное напряжение проявляется в этих случаях быстрой и суетливой сменой намеренно занимаемых поз, с огромным количеством «лишних» движений.

Как подчеркнуто «каллиграфический» почерк, с выведением каждой буквы, так и размашистый, с рваными линиями, пропуском букв и т. п. свидетельствуют о выраженном мышечном напряжении, «качество» письма объясняется здесь только способностью это напряжение контролировать.

Например, пациент рассказывает, что ежедневно «наматывает круги» вокруг собственного дома и лишь значительно утомившись испытывает чувство «внутреннего облегчения» и может заснуть.

В соответствии с определением Р. Харпера под невербальной коммуникацией традиционно понимаются все сигналы, поступающие от одного человека к другому при социальном обмене, кроме слов.

По оценке А. Мерабяна, только 7 % содержания сообщения передается смыслом слов, в то время как 38 % информации определяется тем, как эти слова произносятся, и 55 % – выражением лица.

Данное обстоятельство являлось предметом пристального рассмотрения в психоанализе и гештальттерапии. Достаточно привести ставшие хрестоматийными примеры З. Фрейда, отметившего и проинтерпретировавшего попытку замужней женщины снять кольцо, А. Адлера, который интерпретировал вертикальные («вверх-вниз») движения руки своего пациента при рассказе о матери как редуцированный «онанизм», Ф. Пёрлза, отмечавшего появление спастических явлений у пациентки при рассказе о своем сексуальном опыте.

Физические – холод, озноб и т. п., предшествующие психотерапевтической сессии обстоятельства – ссора, опоздание и т. п.

Здесь психотерапевт сталкивается с ситуацией, которую ему следовало бы рассматривать, понимая те нюансы отношений, которые описаны К.С. Станиславским. В этом нет ничего странного, поскольку пациент, намеренно или неосознанно, всегда пытается создать у психотерапевта свой образ «себя»: страдальца, нуждающегося в помощи («больного»), или решительного человека («здорового», но с «проблемой» или «вопросом»), или какой угодно еще. При этом он воспринимает психотерапевта не только как врача, но и как человека, пытаясь «проскользнуть» в его «личную жизнь», что делает и психотерапевта в его глазах «актером». Таким образом возникает ситуация «театра», где оба «актера» отыгрывают свои роли, причем «в голове» пациента (у психотерапевта, разумеется, отыгрывается свой «спектакль»), так что размышления К.С. Станиславского на этот счет более чем к месту, однако с приведенными оговорками об относительной самостоятельности каждой из «постановок». Именно с учетом этих соображений и следует толковать воспринимаемые характеристики поведения пациента, различить в них спонтанные и отыгрываемые не так-то просто, здесь важно правильное понимание отношений «картины» и «схемы», в противном случае успех вряд ли будет достигнут.

Показано, что у здоровых людей обнаружено преобладание преимущественно левой половины зрительного поля (то есть правого полушария) при оценке выражения лица, а также левого уха (тоже правого полушария) – при оценке эмоционального тона голоса и других звуковых проявлений человеческих чувств (смеха, плача), при восприятии музыкальных фрагментов. Помимо этого выявлено также более интенсивное выражение эмоций (мимические проявления) на левой половине лица. Существует также мнение, что левая половина лица в большей степени отражает отрицательные, правая – положительные эмоции.

Здесь и далее под словом «модуль» понимается рече-мыслительное образование, служащее для обеспечения действия.

Здесь и далее под понятием «базис» понимается потребность, принадлежащая «схеме». Для формирования потребности необходима эмоциональная вовлеченность человека, причем большая, нежели дает сугубо сознательная установка. То есть необходимо вызвать такое взаимодействие элементов «схемы» («столкновение» динамических стереотипов), которое спровоцирует действие. Подобный эффект достигается по механизмам отрицательного и положительного подкреплений, где к первым можно отнести «страх» и, например, отсутствие одобрения со стороны психотерапевта, а ко вторым – «радость» («удовольствие») и, например, одобрение и поддержку со стороны психотерапевта. Неслучайно социальные психологи считают «пугающие призывы» наиболее эффективными средствами убеждения, однако подобные обращения должны быть правильно спланированы, реципиент обращения должен не просто испытывать страх, но извлекать из него информацию о конкретных, детализированных и эффективных действиях, которые можно предпринять, чтобы изменить «пугающее» положение вещей.

Здесь и далее в подобных случаях в кавычках используются общие формулы сообщений («рыба»), конечно, их содержание максимально упрощается (устраняется наукообразность), в каждом конкретном случае акценты выставляются в соответствии с индивидуальной ситуацией, а форма выражения подбирается адекватной для образовательного уровня и интересов пациента. Примеры подобного «разговора» психотерапевта с пациентом представлены нами в книге «Счастлив по собственному желанию. Практикум по системной поведенческой психотерапии».

Упражнение противопоказано лицам в возрасте старше 55 лет, при инфекциях, беременности, а также при наличии ограничений физических нагрузок по медицинским показаниям.

Здесь также учитываются возраст и возможности пациента.

Данное упражнение особенно показано пациентам, страдающим остеохондрозом и невралгиями. Ограничения определяются индивидуально.

Так, В. Райх в своих работах предлагал снимать «защитный панцирь», состоящий из «мышечных блоков», с помощью прямого воздействия на хронические мышечные зажимы (посредством давления, защипывания и т. д.), а также используя специфические действия: крики, плач, рвотные движения, лягание и топание ногами, удары тазом по кушетке. Один из учеников Райха А. Лоуэн дополнил эту систему также специальными изометрическими упражнениями на определенные группы мышц (арка Лоуэна и др.). В основу структурной интеграции (рольфинг), разработанной И. Рольф, легли глубокие, длительные и часто болезненные вытягивания мышечных фасций и мышц, направленные на приведение тела к лучшему мышечному равновесию и соответствию линиям тяжести. Различные направления танцевальной терапии для снятия мышечного напряжения используют ритмические и спонтанные движения, производимые в танце, а также специальные динамические упражнения.

Метод разработал В.Н. Никитин, определяя его как способ «включения человека в развивающее, эмоциональное, пластическое действие». Особое внимание здесь уделяется развитию способности к объективному восприятию образа себя и к увеличению степени телесного осознания в процессе освоения нового жизненного пространства, а пантомимические приемы, согласно автору, активно развивают когнитивные возможности человека.

Практика танца, способствующая мышечной релаксации, интеграции движений и дыхания, имеет многовековую историю и, видимо, не случайно использовалась для проявления и передачи мыслей и чувств у разных народов и в некоторых религиозных школах.

По своему происхождению слово «стресс» означает ограничение или притеснение, а слово «дистресс» – пребывание в состоянии ограничения и притеснения.

Авторы цитируемой работы свидетельствуют, что состоянию релаксации (равно как и для нормализации физиологического состояния) способствует дыхание через рот.

Следовательно, ритм дыхания, в котором относительно короткая фаза вдоха чередуется с более длительным выдохом и следующей за ним паузой, производит общий успокаивающий эффект, вплоть до заметного снижения частоты сердцебиений. Наоборот, тип дыхания, включающий более длительную фазу вдоха и относительно более короткую энергетическую фазу выдоха, приводит к повышению активности нервной системы и всех функций организма.

Снижается вентиляция мертвого пространства, повышается вентиляция альвеол, увеличивается дыхательный коэффициент, снижаются вентиляционные коэффициенты для кислорода и углекислого газа, «вымывается» СО2 из крови, увеличивается парциальное давление О2 в альвеолярном воздухе. Авторы исследования заключают, что «связное дыхание» с обычной частотой и глубиной влечет за собой переход на более низкий и экономичный уровень функционирования.

По всей видимости, именно этот механизм «связного дыхания», эмпирически подобранный, используется пациентами для нейтрализации тревоги, когда они намеренно поют (напевают) какую-то мелодию.

Под спонтанным дыханием В.В. Козлов и Ю.А. Бубеев понимают «интуитивную адекватность (полное соответствие) новой ситуации», «отсутствие контроля», «субъекта и объекта».

Предупреждение: все упражнения, связанные с дыханием, ограничиваются (индивидуально модифицируются) при наличии хронических заболеваний легких и верхних дыхательных путей (например: астма, хронический бронхит с астматическим компонентом), а также при сердечно-сосудистых заболеваниях; на период острых респираторных заболеваний (ОРЗ, пневмония) упражнения должны быть сокращены до минимума или прекращены. В возрасте старше 60 лет интенсивность соответствующих нагрузок определяется индивидуально; упражнения по освоению естественного дыхания не следует проводить в задымленном и непроветренном помещении, а при контроле дыхания на улице (в особенности при холоде и на ветру) необходимо учитывать погодные условия.

Здесь также учитываются возраст и возможности пациента.

Синдром психоэмоционального напряжения включает пять основных групповых признаков: 1) клинические – личностная и реактивная тревожность; 2) психологические – снижение степени самооценки и уровня социальной адаптированности; 3) физиологические – преобладание тонуса симпатической нервной системы над парасимпатической, изменение гемодинамики, функции внешнего дыхания, увеличивается число эритроцитов и т. п.; 4) эндокринные – повышение активности симпато-адреналовой и гипоталамо-гипофизарно-надпочечниковой систем; 5) метаболические – повышение в крови транспортных форм жира, сдвиг липопротеинового спектра в сторону атерогенных реакций (липопротеиды низкой плотности и очень низкой плотности), повышение уровня сахара в крови (и соответствующая динамика инсулина) и т. д.

Причем слюноотделение у собаки И.П. Павлов рассматривал как «аналог нашего общего волнения», потоотделения у человека.

Например, после прекращения введения воды в прямую кишку (безусловный раздражитель) условный диуретический рефлекс на обстановку опыта угас у собаки лишь через два месяца.

«В эмоциях, – пишет Г.Х. Шингаров, – физиологическое и психологическое выступают как две стороны единой нервной деятельности. В них отражение внешнего воздействия осуществляется одновременно и как субъективный процесс (переживание в сознании), и как ряд физиологических механизмов в регуляции функционального состояния организма (физиологическое проявление эмоций).

Чаще всего «гипертонической болезни», «инфаркта миокарда», «сердечно-сосудистой недостаточности», «инсульта», «диэнцефальной патологии», «онкологии», «болезни печени, желудка, поджелудочной железы», «астмы», «простатита», «аллергии», «чесотки», «СПИДа» и т. д. и т. п.

Так, например, С.Н. Давиденков предлагал объяснять особенности проявления вегетативной симптоматики у пациентов, не учитывающихся в норме сознанием, парадоксальной фазой торможения, когда эти ощущения становятся упорными, настойчивыми и чрезвычайно неприятными.

Д. Вольпе в экспериментах на кошках показал, что, если удается сформировать антагонистическую по отношению к тревоге реакцию во время присутствия стимулов, вызывающих тревогу, так чтобы при этом полностью или частично подавлялись реакции тревоги, связь между этими стимулами и реакциями тревоги будет ослаблена. Этот принцип и был назван исследователем «реципрокным торможением», хотя при сравнительном анализе сложно отличить его от «условного торможения» И.П. Павлова.

Сам В. Франкл делал больший акцент на эмоции радости, предлагая создавать «юмористически организованные ситуации», однако эмоция интереса, хотя она и выделена им более или менее четко, несомненно присутствует в технике.

Необходимо делать акцент на естественности вегетативных реакций: «В каком-то смысле “хуже”, если бы они отсутствовали, поскольку их наличие говорит о работе симпатической вегетативной нервной системы, что “лучше”, чем если бы она отказалась работать на стрессе, другое дело, что стресс “фиктивный”, но решение этого вопроса и стоит в задачах психотерапии».

Если пациент не способен визуализировать индивидуально-стрессовую ситуацию, то психотерапевт описывает ее пациенту, используя те же слова и обороты, которые употреблялись пациентом во время предшествующей беседы. Кроме того, могут использоваться соответствующие аудиозаписи и видеоматериалы.

Психотерапевт контролирует «исполнительность» пациента, наблюдая за вегетативными реакциями, если они не наблюдаются, он требует или способствует усилению эмоционального переживания.

При невозможности использовать это упражнение целиком по соматическим показаниям его можно модифицировать с учетом основных принципов, формируя таким образом «условный тормоз».

В это время речевой контакт пациента с психотерапевтом нежелателен, общение происходит через жесты: при возникновении (наличии) страха пациент показывает большой палец левой руки, если же страх исчез (отсутствует) – большой палец правой руки.

Например, при агорофобии необходимо выработать «график» посещения «открытых пространств» (с указанием площадей, мостов и т. д.) или «поездок в транспорте» (с указанием вида транспорта, маршрутов, количества остановок и т. д.).

Традиционная позиция состоит в том, что критерием, отличающим восприятие от ощущения, является факт осознанности в восприятии чувственно данного предмета или явления.

То же самое, впрочем, можно сказать и о сновидении, где человек видит то, что не действует непосредственно на его рецепторный аппарат.

Так, например, Б.Г. Ананьев законно выделял такой частный случай ощущения, как «социальную перцепцию» – «выделение человека как объекта наблюдения и изображения – явление социального развития ребенка и формирования особого вида чувственного опыта».

Так, открытию «фи-феномена» М. Вертгеймером послужил факт идентификации испытуемым движения без восприятия пространственного перемещения движущегося объекта.

Искажения, создаваемые «психическим временем», представлены еще У. Джеймсом, однако в наиболее явственной форме этот феномен наблюдается в психопатологии: конфабуляции, криптомнезии, парамнезии и т. п.

М. Мерло-Понти высказывается на этот счет исчерпывающим образом: «Объективный мир слишком полон, чтобы дать место времени. Прошлое и будущее сами по себе уходят из бытия и переходят на сторону субъективности, чтобы найти в ней не какую-то реальную опору, но, напротив, возможность небытия, отвечающего их природе».

Кроме того, ощущение и в процессе такого «строительства» продолжает выполнять свою роль «дифференцировщика».

Путь «обратно» (домой) кажется обычно короче, чем путь «туда» (в неизвестное место), впрочем, и «обратно» путь может быть долог, если очень хочется туда прийти или совсем не хочется туда приходить.

Например, лицо, вызывающее у человека страх, обычно кажется ему более массивным, нежели персонаж, внимание к которому не было столь эмоционально насыщенным. Известная пословица выражает эту закономерность весьма емко: «У страха глаза велики».

В терминологической сети П. Жане «действие» – есть всякая активность психического.

М. Хайдеггер с этой целью использует экзистенциальную категорию «ужаса». Специфика последнего состоит в том, что здесь человеком утрачена возможность какого-либо действия (бегства, поиска выхода и т. п.), при этом все теряет свои очертания (то есть развертку фактической действительности по векторам времени, пространства, модальности и интенсивности) – «Ничто» мира противостоит в «Ужасе» чистому факту «человеческого присутствия».

Предмет, расположенный в «ненадлежащей» ему обстановке или представленный в «непривычном» качестве, вызывает у человека чувство удивления и легкого замешательства. Уже стала хрестоматийной реакция, возникающая у человека, входящего в свою комнату и обнаруживающего стул перевернутым и лежащим на столе. В первый момент испытуемый не будет идентифицировать стул как стул, для этого ему придется «перевернуть» его в своем воображении и поставить на место, только после этого он станет для него «стулом».

Например, обычная дверь, вне зависимости от того в каком положении она находится и как проецируется на сетчатку глаза, «воспринимается» человеком как объект прямоугольной формы и определенного размера.

В этом смысле анализ, проведенный Б. Расселом, «доказавшим» невозможность «приладить» теорию относительности А. Эйнштейна (саму по себе) к человеческому познанию, кажется более чем забавным.

Прежде чем воспользоваться «стулом» в его качестве, человек не должен примеряться к этому «предмету», перебирая все возможные его свойства и потенциальные функции, одно название «стул» (означающее) позволяет человеку воспользоваться им по этому назначению. К. Коффка, ссылаясь на Бюлера, пишет: «Слово включается в структуру вещи так же, как палка в ситуацию “стремления получить плод”. Соответственно этому можно считать, что слово становится таким же членом структуры вещи, как и ее остальные члены, то есть что слово в качестве названия становится свойством вещи. Название может быть устойчивым свойством вещи, потому что вещь можно видеть, не называя ее и не слыша ее названия. И для нас это происходит так же: синее платье остается синим даже тогда, когда в темноте нельзя различить цвета».

Разрушение обонятельного, слухового и зрительного рецепторов у животного в опытах лаборатории И.П. Павлова.

М. Мерло-Понти формулирует эту мысль исчерпывающим образом: «Прошлое и будущее существуют в мире не иначе как избыток, они существуют в настоящем», из чего следует, что настоящего попросту нет.

Нужно полагать, что это понимал Ф. Пёрлз, о чем свидетельствуют введенные им понятия «контакта», а также отношения «контакт/ухода» и феномена «невротического прерывания».

Вся бессмысленность этого занятия становится очевидной, когда пациент вдруг испытывает затруднения, подыскивая нужное слово.

Простой опыт Д. Юма демонстрирует это положение со всей очевидностью. «Пусть все различные оттенки данного цвета, – пишет он, – за исключением одного, будут показаны ему (наблюдателю, – А.К., Г.А.) с соблюдением постепенного перехода от самого темного к самому светлому; очевидно, что этот человек заметит пропуск там, где недостает оттенка, и почувствует, что в этом месте большая разница между смежными цветами, чем в остальных». Эти «заметит» и «почувствует» и есть следствие перцепции, «спотыкающейся», или «актуализирующейся» на границе.

Например, «знание», что вино – «вкусное», для человека вполне достаточное основание, чтобы пить эту горькую жидкость.

Хорошо известно, что яркие цвета, например, служат в животном мире как средство устрашения или, в ряде случаев, маскировки, но человек, подбирая себе наряд яркого цвета руководствуется «эстетическими соображениями», «модой» и т. п. (рече-мыслительные процессы).

Для человека запах, например, не является актуальным, жизненно важным свидетельством ни потенциального полового партнера, ни потенциального врага. С целью идентификации последнего он определяется в соответствии с означающими (рече-мыслительные процессы).

Этот механизм в беседе с пациентом целесообразно называть «переключением внимания» и указывать, что «внимание может быть направлено вовнутрь, а может быть направлено во внешнее, при этом, направленное вовнутрь, оно воспринимает содержание психического, направленное во внешнее, оно воспринимает реальную действительность».

Во время выполнения этой части упражнения целесообразно помочь пациенту, поочередно называя эти «точки контакта», например: «На спину давит спинка кресла, правая руки лежит на твердом подлокотнике, сиденье давит на бедра, в стопы упирается пол» и т. д., с перечислением одежды, украшений, очков и т. п., соприкасающихся с телом пациента.

Этому навыку можно обучить на примере, если есть такая возможность, колеблющихся отблесков света, играющих на стенах психотерапевтического кабинета.

Г. Эббингауз уделял в этой связи особенное внимание «ассоциации» кинестетических восприятий и зрительного контроля действий и движений. И хотя «сами по себе» ни те ни другие «не имеют ничего пространственного», но в ассоциации дают «определенное оптическое пространственное значение».

Ф.Н. Шемякин законно полагает, что «пространственные восприятия и представления не обусловлены каким-либо одним органом чувств, то есть не являются, например, только зрительными, но базируются на совместной деятельности многих анализаторов при обязательном участии двигательного».

И.М. Сеченов особенное внимание уделял феномену приспособления мышечной системы глаза к расположенности рассматриваемого предмета в пространстве, что в результате, благодаря работе «мышечного чувства», формирует объемное пространство.

Перцепция же «объемов» на что особенно указывал И.М. Сеченов, обеспечена «контуром предмета», который, будучи «линией его раздела от окружающей среды, принадлежит к самым резким чертам всякого видимого образа». Иными словами, кроме глубины, как отношения «объемов», следует признать также и перцепцию «плоскостей».

В психопатологии это проявляется двумя родами симптомов: с одной стороны, метаморфопсией, аутометаморфопсией, дисморфоманией и т. п., а с другой стороны – явлениями бреда величия, синдромом Катара и т. п.

Этот механизм в беседе с пациентом целесообразно называть «расширением пространства».

Аналогичный прием (под названием «Созерцание зеленой точки») используют в освоении навыка быстрого чтения: сначала обучающийся концентрирует свое внимание на зеленой точке, расположенной в центре листа, а потом расширяет объем восприятия, стараясь увидеть все большие фрагменты текста – справа, слева, сверху и снизу, пока не увидит весь лист целиком.

С этих позиций практически исчерпывающим следует признать определение апперцепции, данное У. Джеймсом: «Слово “апперцепция” может служить названием для совокупности всех психических факторов, названных нами ассоциациями, и легко видеть, что данный объект опыта вызовет в нас то или другое представление в зависимости от обладаемых нами в данную минуту “психостатических условий” (выражение Льюиса), иначе говоря, от нашего характера, привычек, памяти, воспитания, предшествующего опыта (динамические стереотипы, – А.К.,Г.А.) и настроения в данную минуту (доминанта, – А.К., Г.А.) – словом, от всей нашей природы и психического склада». Кроме того, У. Джеймс правомерно замечает, что к апперцепции, таким образом, относится все, что обыкновенно понимается под процессом восприятия. «Таково, – пишет У. Джеймс, – всякое узнавание, классифицирование, наименование объектов опыта. Сверх непосредственных восприятий все дальнейшие наши психические процессы по поводу восприятий суть также апперцептивные процессы».

Это положение стало краеугольным в ряде философских и этических систем. Так, в античности Эпиктет говорил: «Людей мучают не сами вещи, а представления, которые они создали о них». В эпоху Возрождения этот тезис подхватил М. Монтень: «Судьба не приносит нам ни зла, ни добра, она представляет лишь сырую материю. […] Наша душа, более могущественная в этом отношении, чем судьба, использует и применяет их по своему усмотрению, являясь, таким образом, единственной причиной и распорядительницей своего счастливого или бедственного положения». Уже в XX веке Л. Витгенштейн напишет: «Как субъект не есть часть мира, но предпосылка его существования, так и доброе и злое, предикаты субъекта, не являются свойствами мира».

Так, в лаборатории И.П. Павлова (опыты д-ра Ерофеевой) условный пищевой рефлекс вырабатывался не только на индифферентный агент, но и на разрушительный, вызывающий прирожденный оборонительный рефлекс (раздражение кожи электрическим током «до максимума»).

Например, на болевой раздражитель (то есть апперцепциированный как «боль») следует оборонительная реакция или же пищевая (опыты лаборатории И.П. Павлова), если он апперцепциируется как пищевой раздражитель.

Например, человек может задержать (заблокировать) оборонительную реакцию на боль, не желая показать, что ему больно; а может не среагировать на болевой раздражитель, находясь под влиянием какого-то другого сильного воздействия, например восторга мародера (принцип доминанты).

«Под влиянием инстинкта самосохранения “Я” этот принцип (имеется в виду “принцип наслаждения”, – А.К., Г.А.) сменяется принципом реальности, который, не отказываясь от конечного получения наслаждения, все же требует и проводит отсрочку удовлетворения, отказ от многих возможностей последнего, а также временное перенесение неудовольствия на долгом окольном пути к удовольствию».

Данная оговорка хорошо иллюстрируется трансформацией поведения от «принципа наслаждения» к «принципу реальности» (Г. Маркузе): немедленное удовлетворение сменяется на задержанное удовлетворение, удовольствие – на сдерживание удовольствия, радость (игра) – на тяжелый труд (работу), рецептивность – на производительность, отсутствие репрессии – на безопасность. Во всех этих случаях апперцептивное поведение и поведение в отношении него соответствуют друг другу, но не соответствуют «биологическому вектору», то есть внешне это поведение адаптивно, однако порождает внутренние противоречия, которые возникают и не осознаются (поскольку не имеют для этих целей соответствующих речемыслительных конструкций (аберрации «картины»)) и способны приводить к дезадаптации, проявляющейся самым причудливым и, казалось бы, несоответствующим образом. Однако данное несоответствие содержательной стороны симптома фактическому «базису» только лишний раз свидетельствует о неготовности «картины» адекватно означить происходящие в схеме процессы (означаемые).

Например, причинение женщине боли со стороны мужчины может апперцепциироваться ею как причинение боли, но одновременно служить «знаком» его внимания («хоть бы ударил»), любви («бьет – значит любит»), ревности («это он из ревности») и т. п.

Возвращаясь к предыдущему примеру: женщина может неосознанно провоцировать мужчину на агрессивное поведение, рассматривая (апперцепциируя) его как негативное на уровне рече-мыслительных процессов («картина») и одновременно получая определенное удовольствие, связанное с проявлением мужчиной этого поведения («схема»).

Суть «рефрейминга» состоит в следующем: определяется характер апперцептивного поведения пациента, далее определяется поведение пациента в отношении его апперцептивного поведения. Далее определяется несоответствие одного (поведения в отношении апперцептивного поведения) другому (апперцептивному поведению), выясняется, каким должно быть соответствующее поведение в отношении апперцептивного поведения при данном апперцептивном поведении. Проясняется, какие аберрации «картины» препятствуют установлению этого соответствия, последние устраняются разъяснением. Формируется модель поведения в отношении апперцептивного поведения, соответствующая апперцептивному поведению. Наконец, неадекватное поведение в отношении апперцептивного поведения заменяется на адекватное.

Суть процедуры состоит в том, что пациенту излагается история, содержательно («картина») совершенно отличная от наличной его ситуации, однако по своей структуре композиция элементов истории полностью соответствует структуре проблемы пациента («схема»). В терапевтической метафоре (истории, предлагаемой пациенту) содержится решение, которое и предлагается «схеме» пациента, но не в качестве «совета» («картина»), а завуалированно, через соотнесение структуры истории со структурой неосознаваемой проблемы пациента («схема»), вне содержательного сопоставления («картина»).

Иными словами, Ф. Пёрлз проводит принцип апперцепции как «добавления» к нейтральному по сути внешнему воздействию. Если пациент воспринимает «внешние» по отношению к нему события как негативные, то лишь потому, что он не осознает, что эти события таковы лишь потому, что он сам «насытил» их таким ощущением. Если пациент полагает, что его состояние от него не зависит, то Ф. Пёрлз делает акцент на том, что все проявления психического есть проявления поведения самого человека, а потому зависят только от него самого.

Р. Ассаджоли исходит из положения, что над человеком властвует то, с чем он себя идентифицирует, и может контролировать все, с чем он себя деидентифицирует.

По всей видимости, именно Ж. Лакан максимально точно приблизился к описанию психического механизма, благодаря которому психоаналитическая работа обладает определенной психотерапевтической эффективностью. Именно Ж. Лакан, как это ни парадоксально, учитывая все его бесконечные ссылки на Фрейда, показывает, что в процессе аналитической работы эффект терапии связан не столько с непосредственным действием психоаналитической теории, сколько с работой самой техники интерпретации, в процессе которой одно и то же означаемое может получить разные означающие. В зависимости от того, каким станет это новое означаемое в процессе аналитической интерпретации, зависит и то, какое поведение будет демонстрировать пациент.

Очевидно, что человек будет вести себя по-разному, если, в первом случае, он относится к своим родителям (а следовательно, и ко всему, что из этих отношений вытекает) с чувством благодарности и уважения, а во втором полагает, что хотел бы овладеть матерью и убить отца («Эдипов комплекс»). Означаемым в данном случае является взаимосвязь «пациент – его мать» и «пациент – его отец», означающим в первом случае когнитивный компонент чувств уважения и благодарности, а во втором – мысли о бессознательном желании убить отца и сексуально сблизиться с матерью. Поскольку же в опыте любого человека можно отыскать единичные события и мысли, свидетельствующие о том, что он боготворит мать и ненавидит отца, подобная замена означающих (при умелом использовании авторитета теории и виртуозной компиляции тенденциозно отобранных в процессе аналитической работы фактов) не составит особого труда.

Фактически позитивный психотерапевт предпринимает попытку переозначить самого пациента в его же собственных глазах. Позитивная психотерапия представляет собой весьма наглядный пример целенаправленного использования психологического механизма переозначивания, который так или иначе используется всеми, без исключения, психотерапевтическими направлениями.

Каждому практикующему психотерапевту, даже не знакомому с СПП, хорошо известно это действие психического механизма «переозначивания» – когда во время терапевтической сессии после длительных и зачастую почти безрезультатных попыток донести до пациента ту или иную важную, с точки зрения терапевта, мысль, вдруг какая-то одна, на первый взгляд совершенно незначительная, невзначай произнесенная терапевтом фраза, подобно детонирующему устройству, вмиг преображает существо пациента, изменяет его отношение к проблеме, вызывает значительный, весьма стойкий психотерапевтический эффект и продвигает процесс лечения вперед, минуя сразу несколько предполагавшихся весьма утомительными этапов. В дальнейшем пациент, как правило, неоднократно обращается к этой фразе, начинает ссылаться на нее, апеллировать к ней, словно к некой истине в последней инстанции, а также модифицирует свое поведение под стать услышанной им реплике психотерапевта. Разумеется, при незнании соответствующих механизмов такая удача приходит нежданно и не слишком часто.

Имеется в виду уже упомянутая выше позиция Ф. Пёрлза: «Невротик использует механизм проекции не только по отношению к внешнему миру; он пользуется им и по отношению к самому себе. Он отчуждает от себя не только собственные импульсы, но и части себя, в которых возникают эти импульсы. Он наделяет их объективным, так сказать, существованием, что может сделать их ответственными за его трудности и помочь ему игнорировать тот факт, что это части его самого. Вместо активного отношения к событиям собственной жизни проецирующий субъект становится пассивным объектом, жертвой обстоятельств».

Данный вопрос получил системную разработку в рационально-эмотивной-бихевиоральной психотерапии А. Эллиса.

Например, указание на то, что значимый в жизни женщины мужчина не чистит ботинки, полное негодования и внутреннего возмущения, может быть лишь средством выразить указанные эмоции относительно его сексуального поведения.

Так, например, пациентка может со слезами на глазах рассказывать о смерти бабушки, хотя слезы вызваны не собственно этим фактом, а тем, что она не успела прописаться в ее квартиру и получила в связи с этим отказ от любимого мужчины на продолжение отношений. Разумеется, такая информация, как правило, замалчивается, но подробное и внешне ненавязчивое прояснение вопроса несомненно покажет, каковы истинные причины такой реакции пациентки. Так, например, пациентка может со слезами на глазах рассказывать о смерти бабушки, хотя слезы вызваны не собственно этим фактом, а тем, что она не успела прописаться в ее квартиру и получила в связи с этим отказ от любимого мужчины на продолжение отношений. Разумеется, такая информация, как правило, замалчивается, но подробное и внешне ненавязчивое прояснение вопроса несомненно покажет, каковы истинные причины такой реакции пациентки.

Например, пациент может вдруг с исключительной эмоциональностью (хотя, возможно, и очевидно сдерживаемой) в подробностях сообщить о каком-то сексуальном казусе, имевшем место с его знакомым. Любой элемент этого сообщения может оказаться подобным «входом» или, если угодно, «ключом» к неозвучиваемой проблеме пациента.

Эта техника была одной из ключевых в практике М. Эриксона, который не столько рассказывал истории, сколько наблюдал за тем, как его слушают.

Собственно переозначивание касается или валентности означающего, или же новое означаемое отличается от прежнего по существу. Опыт показывает, что изменение валентности означающего оказывает наибольший психотерапевтический эффект, когда роль означаемого выполняют отношения с родителями, детьми, возлюбленными и в ряде других ситуаций, касающихся межличностных отношений. Изменение же означающего по существу предпочтительно в ситуациях, когда проблемным означаемым является, например, работа. Работа как означаемое может быть означена в когнитивном пространстве пациента как «заработок», «творчество», «общение», «обязанность» и т. п. Если для пациента работа играет роль психологической проблемы, то замена ее означающего с учетом индивидуальной ситуации в одном случае, например, с «заработка» на «общение», а в другом – с «общения» на «заработок», способна дать очевидный психотерапевтический эффект.

Наиболее общее и ни к чему не обязывающее определение дискурса выглядит следующим образом: «Дискурс – понятие, выдвинутое структуралистами для анализа социальной обусловленности речевых высказываний». Данное указание, по всей видимости, можно понимать следующим образом: дискурс – есть отношение динамических стереотипов и речевого поведения.

«Язык, – пишет Р. Барт, – перетекает в дискурс, дискурс – обратно в язык, они как бы держатся друг под другом, словно ладони при игре в жгуты».

«Задача, – пишет М. Фуко, – состоит не в том – уже не в том, – чтобы рассматривать дискурсы как совокупности знаков (то есть означающих элементов, которые отсылают к содержаниям или к представлениям), но в том, чтобы рассматривать их как практики, которые систематически образуют объекты, о которых они говорят». Р. Барт формулирует это в другом контексте, но соблюдая тот же принцип: «Дело, в сущности, шло о том, чтобы понять (или описать), каким образом общество производит стереотипы (эту вершину искусственности), которые затем оно потребляет, принимая их за прирожденные человеку смыслы (эту вершину естественности)».

«Традиционные психологи, – пишет У. Джеймс, – рассуждают подобно тому, кто стал бы утверждать, что река состоит из бочек, ведер, кварт, ложек и других определенных мерок воды. Если бы бочки и ведра действительно запрудили реку, то между ними все-таки протекала бы масса свободной воды. […] Всякий определенный образ в нашем сознании погружен в массу свободно текущей вокруг него “воды” и замирает в ней. […] Значение, ценность образа всецело заключается в этом дополнении, в этой полутени окружающих и сопровождающих его элементов мысли, или, лучше сказать, эта полутень составляет с данным образом одно целое – она плоть от плоти его и кость от кости его; оставляя, правда, самый образ тем же, что он был прежде, она сообщает ему новое назначение и свежую окраску».

Последний тезис имеет смысл пояснить на доступном примере. Одни и те же события апперцепциировались гражданами СССР одним образом, а гражданами постсоветсткой России – совершенно противоположным. При этом ни сами эти события не претерпели никаких существенных изменений, ни люди не переродились, а контекст (политический, экономический, культурный и т. п.) и вовсе остался тем же, но изменилось направление дискурса. И с тем же рвением, с каким прежде все эти события относились к «минусу», теперь с той же убежденностью относятся этим же лицом к «плюсу».

Данное утверждение не является ни парадоксальным, ни случайным совпадением фактов. Доминанту следует понимать именно как дискурс, а дискурс – как доминанту, о чем с очевидностью свидетельствует настоятельное напоминание А.А. Ухтомского: «Было бы крайней неосторожностью говорить, что доминанта есть “центр сильнейшего возбуждения” в смысле какого-то стационарного состояния. Чтобы быть точным, надо сказать лишь, что доминанта есть центр, наиболее легко отзывающийся на дальние волны и очень легко суммирующий в себе возбуждения по этому поводу!»

Под «фигурой» Р. Барт понимает «приступы речи», называя их «обломками дискурса». «Слово это, – пишет Р. Барт, – должно пониматься не в риторическом, но скорее в смысле гимнастическом или хореографическом». Эти «фигуры» образуют «любовную Топику», они «места», точки, между которыми любовный дискурс совершает свои челночные движения.

Сюда входят как собственно внешние воздействия, так и работа гуморальных и прочих факторов.

При иной апперцепции (продиктованной главенством иного дискурса) та же аффекторно опосредованная психическая активность «играет на руку» иному дискурсу. Так, например, если бы дискурсом было желание добиться высокого социального статуса («иерархический инстинкт»), то и апперцепция тех или иных внешних воздействий была бы иной, подкрепляясь иным содержанием «картины». В ход бы пошел механизм, описанный в психоанализе как «сублимация», где, как указывал З. Фрейд, «исключительно сильным возбуждениям, исходящим из отдельных источников сексуальности, открывается выход и применение в других областях, так что получается значительное повышение психической работоспособности из опасного самого по себе предрасположения».

«Системное чувство» развивается, по словам И.М. Сеченова, «постепенно и столь незаметно, что уловить его начало невозможно. Но раз родившись до известной степени, оно всегда доходит до сознания и влияет, подобно основной смутной форме, очень резко даже на психику. Возрастая же еще в больших размерах, чувство приобретает, наконец, столь резко выраженный импульсивный характер, что становится через посредство психики источником для многообразных сложных деятельностей, направленных к удовлетворению позыва».

«Так, – продолжает А.А. Ухтомский, переходя фактически к вопросам апперцепции, – определенное состояние центральной нервной системы вызывает для человека индивидуальный образ, а этот образ потом вызывает прежнее состояние центральной нервной системы. Среда поделилась целиком на “предметы”», каждому из которых отвечает определенная, однажды пережитая доминанта в организме, определенный биологический интерес прошлого. Я узнаю вновь прежние предметы, насколько воспроизвожу в себе прежние доминанты, и воспроизвожу мои доминанты, насколько узнаю соответствующие предметы». Наконец, А.А. Ухтомский переносит эти данные на психопатологию: «В высшей психической жизни инертность господствующего возбуждения, то есть доминанта переживаемого момента, может служить источником “предубеждения”, “навязчивых образов”, “галлюцинаций”».

Под этим тезисом следует понимать не только положение Л.С. Выготского о том, что одна и та же мысль может быть высказана разными словами, а одна и та же фраза может выражать разные мысли, но также и то, что внутри самого этого высказывания заложены возможности, которые могут быть реализованы в свое время (это, например, обеспечивает в ряде случаев возможность переозначивания). Наконец, что наиболее существенно для данного пункта, фраза может быть «надета» на дискурс вне всякого прямого соответствия, что, разумеется, затрудняет работу по идентификации направленности дискурса.

Как показали исследования Ф. Зимбардо и М. Ляйппе, «независимо от присутствия стимула, размышление о нем, по-видимому, имеет тенденцию способствовать 1) порождению когниций, согласующихся с оценкой, присутствующей в уже имеющейся установке, и 2) дальнейшему оценочному согласованию между собой выработанных таким образом когниций». Это и есть работа дискурса, точнее говоря, работа «картины» по «обслуживанию» доминанты «схемы». Указанные авторы кроме прочего ссылаются на исследования А. Тессера, который показал, что «размышления об определенном объекте в основном направляются по уже имеющейся схеме. Они порождают мыслительный процесс, вовлекающий в себя обращение к поддерживающим установку воспоминаниям и ассоциациям, уложенным в эту общую схему. Чем больше мы размышляем или свободно ассоциируем, тем больше последовательных суждений у нас накапливается и тем большую категоричность приобретает наша установка». Речь идет о формировании динамического стереотипа «картины» на базе доминанты «схемы», который, как следует из данных экспериментов, не ослабляет, но, напротив, только усиливает эту доминанту. Эта работа «картины» над «материалом», предоставленным ей «схемой», и есть – дискурс, разворачивающийся в речи.

«С объективной точки зрения, – пишет М.М. Бахтин, – мотивы как официального, так и неофициального сознания даны совершенно одинаково во внутренней и во внешней речи и одинаково являются не причиной поведения, а компонентом, составною частью его. Для объективной психологии всякий мотив человека есть составная часть его поступка, а вовсе не причина его. Можно сказать, что поведение человека распадается на двигательные реакции (“действия” в узком смысле слова) и на сопровождающую эти реакции внутреннюю и внешнюю речь (словесные реакции). Оба эти компонента цельного поведения человека объективны и материальны и требуют для своего объяснения объективно-материальных же факторов как в самом организме человека, так и в окружающей его природной и социальной среде (курсив наш, – А.К., Г.А.)».

Под «житейской идеологией» М.М. Бахтин понимал «внутреннюю и внешнюю речь, проникающую насквозь все наше поведение».

Что позволяет ему заявить: «Это не “душевные”, а идеологические конфликты, поэтому они и не могут быть поняты в узких пределах индивидуального организма и индивидуальной психики. Они выходят не только за предел сознания, как это думает Фрейд, но и за пределы индивида в целом».

Именно этим обстоятельством объясняется необходимость формировать «к технике» не только «модуль» «картины», но и «базис» «схемы», то есть создать доминанту, пробудить потребность пациента.

Эта закономерность соотношения осознаваемого и изменяющегося (или не изменяющегося) материала подробно рассмотрена В.М. Аллахвердовым и сводится к следующему постулату: то, что не изменяется, не осознается.

Л.С. Выготский подверг критике исследования представителей вюрцбургской школы и А. Бергсона, утверждавших полную независимость мысли от слова и указывавших на искажение, которое слово с неизбежностью вносит в мысль. Однако в этой полемике Л.С. Выготский отнюдь не встает на сторону ассоционистов, он не разделяет убеждения, что внешняя речь есть внутренняя речь минус звук, но, напротив, ему удается жестко противопоставить внешнюю и внутреннюю речь, показать, что внешняя и внутренняя речь противоположны по функции, протекают в совершенно различных условиях и отличаются как по структуре, так и по семантике.

Трудно представить себе человека, который, не обладая бы способностью к речи, не был бы с собой согласен; следовательно, речь не только не способствует налаживанию контакта с самим собой, но, напротив, скорее затрудняет идентификацию своей неизбежной полемичностью.

Взрослый, нормально развитый человек не отождествлен со своей мыслью, он с ней един, она есть его выражение, его эманация, он не соглашается со своей мыслью, не понимает ее, но он и есть сама эта мысль – всем своим существом, своими действиями, привычками, системами отношений.

Этот факт хорошо известен всякому, кто пытался высказать свою мысль и разочаровывался в собственных формулировках, не достигая в них той точности, которая свойственна пониманию им определяемой темы. Другим примером может служить ситуация, когда человек говорит что-то, чего, как ему казалось, он не хотел и «не думал» говорить, когда в запале спора он пытается понять: «Что же я такое только что сказал?» – суетливо догоняя свою собственную внешнюю речь катастрофически запаздывающим пониманием, и т. п.

А.А. Потебня рассматривал этот феномен как апперцепцию слова: «При создании слова, а равно и в процессе речи и понимания, происходящем по одним законам с созданием, полученное уже впечатление подвергается новым изменениям, как бы вторично воспринимается, то есть, одним словом, апперципируется».

Указанный факт хорошо известен любому научному работнику, которому приходилось давать определение какому-нибудь феномену, это определение всегда своего рода условность, всегда компромисс.

Когда мы говорим, что «уголь черный», мы неизбежно думаем про себя, что блики света, отраженные его гранями, делают его светлым, что «он черен только по идее». Если бы мы не говорили, а только думали об угле, то он действительно представлялся бы нам черным и только черным. Вместе с тем, когда мы говорим, мы начинаем сомневаться, мы продолжаем какое-то время утверждать, что уголь именно черный, хотя теперь и не верим себе в полной мере. Если же кто-то поддержит наше сомнение, то скоро мы и вовсе откажемся от своей категорической оценки, не зная чему и верить.

Приятным исключением в этом смысле является позиция Д.Ф.Т. Бьюдженталь: «Тот факт, что человек слышит свой первый ответ, изменяет характер второго: это означает, что процесс “открывания” (техника, используемая автором, – А.К., Г.А.) вызывает непрерывные изменения. […] Человеческая жизнь, по крайней мере имплицитно, постоянно обновляется».

«Взгляд гештальт-подхода, – пишут И. Польстер и М. Польстер, – заключается в том, что каждый индивидуум сам по себе – это бесконечное сочетание полярностей. Какое бы свойство ни обнаружил в себе человек, к нему всегда прилагается антипод или полярное качество. Оно “дремлет” в фоне, определяя интенсивность настоящих переживаний, но может образовывать фигуру, если соберет достаточно сил. Если эту силу поддержать, становится возможной интеграция полярностей, застывших в позиции взаимного отторжения».

«Во внутренней речи, – пишет Л.С. Выготский, – мы всегда можем выразить все наши мысли, ощущения и даже целые глубокие рассуждения одним лишь названием. И разумеется, при этом значение этого единого названия для сложных мыслей, ощущений и рассуждений окажется непереводимым на язык внешней речи, окажется несоизмеримым с обычным значением того же самого слова. Благодаря этому идиоматическому характеру всей семантики внутренней речи она, естественно, оказывается непонятной и труднопереводимой на наш обычный язык».

Во «Фрагментах» сам Р. Барт представляется нам влюбленным, который педантично записывает свои «автоматические мысли», возникающие у него в отношении возлюбленного и своих собственных чувств, но он не только записывает, он начинает анализировать записанные мысли, и тут происходит «отречение в речи». Удивительна психологическая динамика этого текста, который представляет собой настоящую синусоиду: от высших степеней «полета» (восторг, очарование, благоговение) говорящий, словно безумный, вдруг переходит к глубочайшему «падению» (разочарование, негодование, отчаяние). Причем мы без труда найдем подобную динамику и в каждом из представленных фрагментов, и в тексте, взятом целиком. Если Р. Барт начинает фрагмент с восторженных эпитетов в отношении возлюбленного, он практически неизбежно заканчивает его словами осквернения взлелеянного образа. Равно как и наоборот, начиная фрагмент со слов благородного негодования в отношении холодности возлюбленного, он заканчивает его мольбой о прощении и поклоняется возлюбленному как идолу, описывая мириады его достоинств. Аналогичная динамика сопровождает и отношение друг к другу самих фрагментов, причем чем дальше по тексту, тем разительнее амплитуда этих «взлетов» и «падений», для иллюстрации этой закономерности достаточно привести название двух последних глав: «Я гнусен» и «Я люблю тебя». Итак, Р. Барт со всей определенностью показывает (как самим текстом, так и выводами, заключенными в этом тексте), что любовный дискурс верен только до тех пор, пока находится внутри влюбленного, высказывание этого дискурса, перевод его во внешнюю речь, заставляет влюбленного отказываться от собственных чувств. Однако «круговая порука» дискурса не позволяет отойти ему в тень, но все же поскольку Р. Барт пишет не историю, а дискурс, то, соответственно, в конечном итоге («что и требовалось доказать») идентифицирует его как «болезнь» и «выздоравливает».

Ф. Пёрлз предлагал решить такую задачку самому пациенту, что также может быть эффективно. Например, на вопрос слушателя своего семинара, сидящего на «горячем стуле»: «Поскольку я действительно только что саботировал и это мой паттерн, как я могу осознать это, чтобы прекратить?» – Ф. Пёрлз ответил: «Сознательно саботируя. Притворяясь “великим саботажником”. Ну-ка посаботируй вотэто… Вы никогда не сможете ничего преодолеть, если будете этому сопротивляться. Что-то преодолеть можно, лишь глубже погрузившись в него».

Блестящие примеры такой работы с пациентом можно найти в «Провокационной психотерапии» Ф. Фаррелли. Его теория базируется на двух основных гипотезах: 1) «спровоцированный терапевтом (с помощью юмора, раздражителя, но в пределах его внутренней шкалы ценностей) пациент всегда тяготеет к движению в обратном направлении в зависимости от того, как терапевт определяет его как личность»; 2) «если вызвать с помощью провокации юмором или другим раздражителем самопораженческие и уводящие в сторону поведение и чувства, пациент тяготеет к большему соприкосновению с общественными нормами»

Дискурс «болезни» не бывает изолированным (исключая только психотическую природу расстройства), он всегда содержит в своем основании один из дискурсов, представленных в настоящем подразделе.

Данное обстоятельство получило свое отражение в мировой литературе, достаточно вспомнить «Вертера» И.В. Гёте, «Идиота» Ф.М. Достоевского или «Анну Каренину» Л.Н. Толстого.

Что, впрочем, как правило, не осознается пациентом и скрыто под ложной одежкой «упаднических настроений», «великодушия», «альтруизма» и т. п. (разумеется, с таким «одеянием» пациенту расстаться трудно).

Причинные факторы и механизмы этого отношения не является темой настоящего издания, однако специфику этой амбивалентности нужно иметь в виду, хотя бы на теоретических основах «индивидуальной психологии» А. Адлера: «комплекс неполноценности» и «тенденция к сверхкомпенсации».

Например, установка «Я слишком плохая мать», как правило (за небольшим исключением), есть свидетельство невозможности пациенткой установить желаемый ею контроль («верх») над ребенком, а также способ оправдаться в собственных глазах (равно как и в чужих) на предмет «недостатков» ребенка: лежачего, как известно, не бьют, а может быть, даже и пожалеют.

Исчерпывающие варианты этих модулей представлены в «Этике» Б. Спинозы.

Этот дискурс, как может показаться, содержится в концепции А. Адлера, однако это далеко не так, его можно рассматривать как самостоятельный лишь в том случае, если он никак не может быть «увязан» с сексуальностью, любовным и иерархическим дискурсами, в противном случае «чувство собственной неполноценности» должно быть отнесено на их счет.

Возможность использования здесь провокационных техник ограничивается игрой на взаимообусловленности полюсов (Ф. Пёрлз): «Ну неполноценный, и дальше что? Делать-то что-то будем? Нельзя же так сидеть! Давай, неполноценный, будет делать то-то…»

Дискурс «смысла» активно и предметно рассматривается в работах В. Франкла. Примечательно, что В. Франкл использует в этих случаях провокационную технику, задавая пациентам вопрос: «Почему вы не покончили с собой?» Однако в случае «развернутого» дискурса смысла целесообразность использования этой процедуры весьма сомнительна.

Здесь необходимо исключить психотическую патологию.

Для создания соответствующих «модулей» «картины» в психотерапии могут использоваться как указанные философские системы, так и множество иллюстративных историй, находящихся в «Опытах» М. Монтеня.

Здесь следует проявить «доброжелательную настойчивость»: «Ну все-таки…», «Что, получается, зря писали?», «Нет, надо прочесть, интересно же».

Во всех техниках, где достигается высокая степень конфронтации пациента с собственным страхом, возникает серьезная трудность, которую указывают, например, А. Блазер и его соавторы по «Проблемно-ориентированной психотерапии»: «От психотерапевтов требуется большое искусство: продемонстрировать пациенту свою установку на помощь и в то же время не снять с пациента ответственность за осуществляемое им поведение. Поведение психотерапевта, – полагают авторы, – содержащее внушение или нажим, недопустимо. Психотерапевту следует постоянно спрашивать пациента о его желании сделать следующий шаг, с тем чтобы пациент осознал свою долю ответственности. Психотерапевт не должен сталкивать пациента со страхом, пациент сам должен встать лицом к лицу со своим страхом». В целом, эта позиция абсолютно верна и должна быть выполнена. Однако необходимо учитывать два момента: во-первых, особенности наших пациентов, которые способны многие годы «сожительствовать» со своими страхами, а во-вторых, то, что страх, как ни крути, явление иррациональное и в схватке с любой сознательной установкой более сильное, а потому рассчитывать на «сознательность» пациента приходится не всегда. Представленная здесь техника, используя естественный психологический механизм формирования оппозиционного дискурса, позволяет решить эти проблемы без тягостного «выяснения отношений» психотерапевта с пациентом.

И.М. Сеченов приводит в пример «отъявленных стоиков».

Вот как сформулировал эту мысль, в той или иной форме встречающуюся у всех вышеперечисленных ученых, А.А. Ухтомский: «Вся наша жизнь есть борьба». Это верно. И прежде всего борьба возбуждений в нас самих, борьба вырастающих в нас сил и побуждений между собою, постоянное возбуждение и постоянное же торможение. Суровая же истина о нашей природе в том, что в ней ничего не происходит бесследно и что «природа наша делаема», как выразился один древний мудрый человек. Из следов протекшего вырастают доминанты и пробуждения настоящего для того, чтобы предопределить будущее. Если не овладеть вовремя зачатками своих доминант, они завладеют нами. Потому если нужно выработать в человеке продуктивное поведение с определенной направленностью действий, это достигается ежеминутным, неусыпным культивированием требующихся доминант. Если у отдельного человека не хватает для этого сил, это достигается строго построенным бытом, или системной поведенческой психотерапией.

Идея Д. Уотсона о простейших связях между точками нервной системы, согласно которой мозг служит лишь для того, чтобы переключать поступающие сенсорные нервные импульсы на исходящие моторные, в структуре парадигмы стимул → реакция (S → R), выстраивается по декартовскому принципу, представив рефлекторную дугу как элементарную составляющую поведения и, как следствие, принятого Уотсоном допущения о том, что поведение составляется по кусочкам из условных рефлексов.

Промежуточными переменными является все, что связано с О, то есть с организмом, и участвует в формировании данной поведенческой реакции на данное раздражение; к ним в первую очередь относятся внутримозговые процессы, детерминированные генетически или приобретенные в результате предшествующего опыта.

«Когнитивные карты» Э.Ч. Толмена – это структуры, с помощью которых организм определяет, какие реакции будут наиболее адекватными в какой-либо новой ситуации или при внезапном изменении привычных обстоятельств.

У. Найсер писал: «С биологической точки зрения схема – часть нервной системы. Это некоторое активное множество физиологических структур и процессов; не отдельный центр в мозгу, а целая система, включающая рецепторы, афференты, центральные прогнозирующие элементы и эфференты»

В настоящее время А. Бандура модифицировал свою схему в представление о триадическом взаимном детерминизме. Его теория отражает как влияние социума на мысли и действия людей, так и большой роли когнитивных процессов в формировании мотиваций, эмоций и в совершении действий.

«Если наши ощущения и представления, относящиеся к окружающему миру, есть для нас первые сигналы действительности, конкретные сигналы, то речь […] есть вторые сигналы, сигналы сигналов. Они представляют собой отвлечение от действительности и допускают обобщение, что и составляет наше лишнее, специально человеческое, высшее мышление».

«Для животного, – писал И.П. Павлов, – действительность сигнализируется почти исключительно только раздражениями и следами их в больших полушариях, непосредственно приходящими в специальные клетки зрительных, слуховых и других рецепторов организма. Это то, что и мы имеем в себе как впечатления, ощущения и представления от окружающей внешней среды как общеприродной, так и от нашей социальной, исключая слово, слышимое и видимое. Это – первая сигнальная система действительности, общая у нас с животными. Но слово составило вторую, специально нашу, сигнальную систему действительности, будучи сигналом первых сигналов. Многочисленные раздражения словом, с одной стороны, удалили нас от действительности, и поэтому мы постоянно должны помнить это, чтобы не исказить наши отношения к действительности. С другой стороны, именно слово сделало нас людьми, о чем, конечно, здесь подробнее говорить не приходится. Однако не подлежит сомнению, что основные законы, установленные в работе первой сигнальной системы, должны так же управлять и второй, потому что это работа все той же нервной ткани».

Здесь целесообразно привести суждение Д.Н. Узнадзе: «Когда человек действует под влиянием актуальной потребности, когда его поведение подчиняется силе этой потребности, мы имеем дело с импульсивным поведением. Но человек не всегда уступает этому импульсу, он имеет способности противопоставить себя внешней среде, объективировать свое действие. Это обстоятельство дает ему возможность ускользнуть от принуждения актуального импульса и, следовательно, поставить вопрос о своем будущем поведении: теперь он уже сам должен решить, как поступить. Ситуация такова: субъект переживает, что его поведение отныне зависит от него, от его личности, от его “Я”. Следовательно, какое поведение предпочтительнее для этого “Я”, должно быть заранее обдумано».

Прежде чем совершить какое-то действие, человек автоматически обдумывает (аберрации «картины»), совершать это действие или нет, а если совершать, возможность этого «обдумывания» обеспечивается именно фактом означения. Зачастую это обдумывание протекает, если так можно выразиться, в свернутой форме, но случаи, когда его не проводится вовсе, необычайно редки и реализуются лишь в стрессовых ситуациях.

Примеров этому мы найдем достаточное количество в психопатологии. Однако этот же механизм своеобразного «распыления заряда», основанный на «универсальной формуле» «объем – интенсивность» может быть использован и в психотерапии (см. ниже).

Все аспекты, касающиеся речевого поведения, в том числе и апперцепция означающих, будут рассмотрены в соответствующем подразделе.

Здесь следует вспомнить положение Л.С. Выготского, озвученное им в дружественной полемике с психоанализом: «Мысль приходится понимать как особую, наново решаемую задачу поведения или ориентировки в новых обстоятельствах. Мышление всегда возникает из затруднения. Там, где все течет легко и ничем не стеснено, еще нет повода для возникновения мысли. Мысль возникает там, где поведение встречает преграду».

Самой очевидной аналогией этого процесса является деление амебы, которая не умирает, но перестает быть собой, таким образом, она как бы живет вечно (если не погибнет при других обстоятельствах), однако это уже не ее жизнь.

Как известно, центральной проблемой дезадаптации Ф. Пёрлз считал «незавершенные ситуации», которые, по сути, и есть «незамкнутые циклы». «Ситуация, – пишет Ф. Пёрлз, – может быть завершена, то есть полное удовлетворение может быть достигнуто, только если пациент полностью вовлечен в нее. Поскольку невротические манипуляции являются способом избежать такого полного вовлечения, они должны быть фрустрированы». Данный тезис не является техникой, но скорее базовым принципом психотерапии, который достигается использованием представленных КМ СПП «универсальных формул».

Существенно, что К. Левин подразделяет потребности на «базовые» и «квазипотребности» (намерения и цели). Квазипотребности появляются на основе потребностей, выступая по отношению к последним в качестве своего рода средства удовлетворения. Однако человеку присуща высокая степень гибкости в удовлетворении потребностей, с которой связана способность к замещению одного действия другим, а также к замещению действия действием в уме или нереальным действием. Данные положения теории К. Левина полностью укладываются в представленную выше формулу (если рассматривать «абстрактный стимул» (Са) – как квазипотребность, а «конкретный стимул» (Ск) – как базовую потребность), разъясняют некоторые немаловажные нюансы и высвечивают проблему «незавершенных циклов»

Лучше всего эту ситуацию иллюстрирует пример, представленный ученицей К. Левина Б.В. Зейгарник. Сидя как-то в кафе с группой своих студентов, К. Левин подозвал одного из официантов и поинтересовался у него блюдами, которые заказала недавно пришедшая пара. Официант без всяких затруднений, не заглядывая в блокнот, перечислил заказанные блюда. После этого Левин спросил официанта, что заказывала другая пара, которая только что расплатилась и собиралась покинуть кафе. В этом случае официант припоминал с трудом, задумывался. К. Левин попросил своих студентов объяснить тот факт, что официант лучше запомнил заказ, который еще не выполнен. По закону ассоциации он должен был лучше запомнить то, что было заказано уходящими посетителями кафе, поскольку он принимал у них заказ, подавал заказанные блюда и получал от них деньги (ассоциаций было явно больше по сравнению с новыми посетителями). Отвечая на свой же вопрос, К. Левин сказал, что у официанта нет потребности запоминать то, что заказывали расплатившиеся клиенты, действие уже закончено.

Выше уже шла речь о том, что само принятие решения – есть своего рода «завершение ситуации», о чем со всей очевидностью свидетельствуют приводившиеся положения Л.С. Выготского, касающиеся феномена «воли».

«Когда доминанта представляет из себя цепной рефлекс, – пишет А.А. Ухтомский, – направленный на определенный разрешающий акт, то разрешающий акт и будет концом доминанты». Поскольку всякий рефлекс представляет собой цепь, всеобщий характер этого принципа весьма очевиден. Единственная трудность, которая здесь возникает, это наличествующая зачастую невозможность достичь «разрешающего акта», именно эти случаи и приводит как пример дезадаптации Ф. Пёрлз, впрочем, уяснение невозможности обуславливает и снятие соответствующего вопроса.

«Конец доминанте», как показывают исследования А.А. Ухтомского, может положить и «подкрепление доминанты посторонними импульсами». Этот «конец» нельзя считать эндогенным, поэтому А.А. Ухтомский рассматривает его как «экзогенный».

Иными словами, речь идет о по сути «условном торможении» И.П. Павлова, поскольку в структуру динамического стереотипа вводится другой элемент («условный тормоз»), изменяющий результирующий эффект. Впрочем, данный тезис не следует понимать однобоко – «условным тормозом» может быть не только какое-то дополнительное внешнее воздействие, а и любая мысль, действие, образ, аффект.

Он уже был представлен выше в техниках, где использовалась несочетаемость ряда эмоций – «страх – гнев», «страх – радость», «страх – интерес», в данном подразделе упор будет сделан на несочетаемость эмоции страха с другим страхом, то есть на создание такой новой доминанты, которая будет «пугать» пациента больше, чем тот «страх», который он испытывает в своем симптоме.

Хотя он и входит как сателлит, например, в технику «Систематической десенсибилизации».

Но сама-то по себе «мысль» – ничто в психической динамике! Так что речь идет именно о «силах», этот динамический стереотип удерживающих, то есть о специфических «элементарных эмоциях». Или же, если речь идет не о мысли «как привычке», а о мысли «с очень страстным субстратом», о «чувствах».

«Неуравновешенных» животных с преобладанием тормозного процесса над раздражительным И.П. Павлову и его сотрудникам обнаружить не удалось.

И.П. Павлов называет этот тип «совершеннейшим из всех», «так как им обеспечено точное уравновешение всех возможностей окружающей среды, как бы ни были сильны раздражители, как те, ответом на которые должна быть положительная деятельность, так и те, эффекты на которые должны быть заторможены, и как бы быстро ни сменялись эти различные раздражители».

В экспериментах было показано, что животные с преобладанием раздражительного процесса характеризуются способностью к быстрой выработке положительных условных рефлексов, тогда как тормозные формируются у них и медленно, и с явным трудом, более того, неустойчивы и часто растормаживаются. Наконец, настойчивая работа экспериментатора над формированием у животного тормозных рефлексов приводит в ряде случаев к фактической утрате тормозной функции, от чего, по выражению И.П. Павлова, «наступают настоящие неврозы, хронические характерные нервные заболевания, которые приходится лечить или очень длинным отдыхом, то есть полным прекращением опытов, или бромом».

Условные рефлексы у таких собак со «слабым типом нервной системы» образуются медленно и никогда не остаются устойчивыми, «колеблясь в размере даже до нуля, как бы ни упрощалась их система». Животные не имеют достаточной силы «для преодоления менее важных в данном случае условий».

Однако И.П. Павловым с сотрудниками были проведены и весьма интересные эксперименты, вносящие некую неопределенность в казалось бы стройную классификацию типов, особенно по части «меланхоликов». Щенков одного помета разделили на две группы: первую половину с самого рождения держали в клетке, другой же была предоставлена полная свобода. Характерной чертой повзрослевших собак из первой группы была «трусость», которую И.П. Павлов назвал «паническим рефлексом» или же «первичным и временным рефлексом естественной осторожности». Поясняя эти данные, И.П. Павлов раскрывает суть «страха неизвестности»: «Раз только начинается знакомство с новой средой, неизбежно выжидать некоторое время последствий всякого нового раздражения, какого бы рецептора оно ни касалось, то есть воздерживаться от дальнейшего движения, тормозить существующее движение, так как неизвестно, что сулит новое явление организму: нечто вредное или полезное или оно без всякого значения. И лишь по мере постепенного ознакомления со средой этот рефлекс мало-помалу заменяется новым специальным, исследовательским рефлексом и, смотря по результату последнего, другими соответствующими рефлексами». Щенок первой группы на всю жизнь оставался с этим «паническим рефлексом», суть которого, как видно из представленной цитаты, состоит в трудности образования нового динамического стереотипа вследствие ослабления исследовательского рефлекса. Таким образом, речь идет о нарушении нормального функционирования тенденции выживания, что, как оказывается, вовсе не обязательно вызвано врожденным типом.

Вопреки утверждениям П. Коста и Р. Мак-Крея, динамика «типов», при использовании СПП, отмечается даже по «Личностному опроснику» Г. Айзенка, хотя вне психотерапевтической работы изменение «типа» (например, с холерика на сангвиника) действительно вряд ли возможно.

Кроме того, случаи избыточной доминанты, тормозящей то или иное поведение человека, могут быть диагностированы в тех случаях, когда речь идет о так называемом «диссоциативном поведении». Этот аспект был отмечен еще И.М. Сеченовым в работе «Физиология нервных центров», где он писал: «Еще большей темнотой окружена другая категория фактов, в которой головной мозг является, по-видимому, органом, способным угнетать невольные движения. Известно, например, что сильная работа мозга в одном направлении делает человека малочувствительным к посторонним для этого круга действия внешним влияниям, которые при других условиях составляли бы сильный повод к развитию движений. Сюда же относятся, может быть, случаи воображаемых параличей». При работе с такими пациентами действительно определяется доминанта, которая обеспечивает торможение соответствующего поведения (симптом). В отношении этой доминанты предпринимаются соответствующие, описанные здесь меры, хотя и модифицированные. Основная же задача диагностического этапа состоит в том, чтобы точно определить то фактическое содержание доминанты, которое скрывается за предъявляемой жалобой (истерическим параличом, глухотой, слепотой и т. п.), после того как оно определено, решение задачи предполагает обычную для таких ситуаций схему действий.

Примером такого использования техники «Объем/Интенсивность» может быть представленная ниже цитата из «Рефлексов головного мозга» И.М. Сеченова: «При частом повторении одного и того же рефлекса с примесью страстности является, наконец, дробление конкретного впечатления. После минуты восторга от общего вида куклы, попавшей в руки ребенку, он начинает анализировать ее. Процесс повторяется, и продукты анализа выступают в сознании ярче и ярче, другими словами, они воспроизводятся при всяком удобном случае легче и легче. Стало быть, восторг от конкретного ощущения уступает место ясности спокойного представления».

Кроме прочих образов можно использовать и тот, что если поведение останется прежним, то человек навсегда останется «невротиком», ему всегда придется ходить по врачам, а со временем ему будет становиться все хуже и хуже.

Торможение должно быть использовано не после того, как динамический стереотип, актуализированный соответствующим апперцептивным поведением, включился в работу (в этом случае «элементарные эмоции», его охраняющие, станут буквально непреодолимым препятствием изменениям; но непременно до того, то есть до соответствующего внешнего воздействия и (или) стимулов (Ск/а), поскольку торможение также является динамическим стереотипом, а в отношении существующего он, будучи новым, слаб. Когда же подлежащий торможению динамический стереотип «столкнется» с уже «включенным» динамическим стереотипом торможения себя, его шансы будут существенно ниже. Иными словами, вновь создаваемый тормозный стереотип, тормозящий существующий дезадаптивный динамический стереотип, должен, во-первых, «запускаться» раньше тормозимого, а во-вторых, повторять его цепь только в части, где запускается этот тормозимый динамический стереотип, то есть в части, где начинается апперцепция стимула, приводящая обычно к дезадаптивному поведению в отношении себя.

Типичным примером этого случая может быть негативное отношение к представителю негроидной расы, при том что «сознательно» человек понимает, что у него нет оснований так относиться к негроиду, более того, он «сознательно» относится к нему позитивно (или нейтрально). Проблема возникает тогда, когда этот «негроид» начинает предпринимать некие действия: ухаживать за белой женщиной, «качать права», добиваться каких-то успехов и т. п. Эти его действия способны актуализировать соответствующие динамические стереотипы «схемы», которые входят в конфликт с динамическими стереотипами «картины» по этому вопросу. Совершенно аналогичная ситуация, отличающаяся лишь содержанием, складывается в отношениях мужчин к женщинам и женщин к мужчинам. Это отношение нетрудно заметить и в отношении представителей одной национальности к другой, одного сексуального поведения к другому, родителей к детям и детей к родителям, учителей к ученикам и учеников к учителям, начальников к подчиненным и подчиненных к начальнику. Список этот можно продолжать бесконечно.

Так, например, А.В. Брушлинский пишет: «Мышление – это неразрывно связанный с речью социально обусловленный психический процесс самостоятельного искания и открытия существенно нового, то есть опосредованного и обобщенного отражения действительности в ходе ее анализа и синтеза, возникающий на основе практической деятельности из чувственного познания и далеко выходящий за ее пределы».

Здесь следует внести уточнение: знак как означающее и знак как свидетельство – не одно и то же, как полагали стоики (с чем отчасти соглашается и У. Эко). Дым действительно может быть свидетельством огня, однако он не является его знаком как означающим. Означающим огня – будет слово «огонь», а означающим дыма – слово «дым». В целом же связь между дымом и огнем относительна, ведь известно же, что, вопреки «народной мудрости», бывает все-таки дым без огня, например в химических опытах. Зубы являются знаком боли или опасности в поведении животного, но только знаком, свидетельствующим, а не означающим, это только «первый образ», по И.П. Павлову, но не слово и даже не его подобие.

Слово на этом этапе, как пишет Л.С. Выготский, «оказывается не чем иным, как одной из вещей в ряду других вещей. Слово есть вещь и объединяется с другими вещами по общим структурным законам объединения вещей».

Именно это обстоятельство позволяет Ж. Пиаже заключить, что «монолог» ребенка (когда он «должен говорить, даже когда он один, и должен сопровождать свои движения и игры криками и словами» (курсив наш, – А.К., Г.А.)) «служит для сопровождения, углубления и вытеснения действия».

«Внутренняя речь, таким образом, – пишет Л.С. Выготский, – даже если мы могли бы записать ее на фонографе, оказалась бы сокращенной, отрывочной, бессвязной, неузнаваемой и непонятной по сравнению с внешней речью».

Именно это положение заключено в п. 2.014 «Логико-философского трактата» Л. Витгенштейна: «Предметы содержат в себе Возможность всех Ситуаций». Комментируя этот пункт, В. Руднев пишет: «Заложенность в Предметах не только всех Положений Вещей, но и всех Ситуаций, […] позволяет представить Предмет как некий прообраз кибернетического устройства с заложенной в нем программой всех возможных действий, включая в данном случае взаимодействия с другими Предметами. Чайник включает в себя не только Возможность греть в нем воду и разливать ее по чашкам, но и Возможность быть фарфоровым, китайским, со свистком, Возможность быть разбитым, если он из глины, или расплавленным, если он металлический. Мы как будто берем все Предметы, записываем в их структуре возможные Положения Вещей и Ситуации, которые могут с ними произойти, и запускаем их все вместе». Иными словами, каждый знак как означающее (Предмет) непосредственно или посредством других означающих включен во все контексты сознания, все тематики, то есть содержит в себе возможности всех отношений.

«Пропозиция», по Л. Витгенштейну, – это предложение в данном конкретном употреблении.

Любая фраза, принадлежащая взрослому, есть «пропозиция», то есть конкретный вариант словоупотребления. Даже когда взрослые указывают ребенку на стол и говорят: «стол», они дают ему пример словоупотребления, которое, кстати, изначально так и воспроизводится ребенком: «Стол» кричит он и тянет руку, едва заметив этот знакомый ему теперь «предмет». Взрослые также говорят: «сядем за стол», «упало под стол», «вытереть стол», «большой стол», «кушать за столом», «еда на столе» и т. д. и т. п. – все это варианты словоупотребления означающего «стол», которые коннотируют ко всем аспектам жизни и деятельности ребенка, ко всем значимым для него отношениям. То есть постепенно ребенок осваивает все варианты словоупотребления слова «стол», еще даже не воспринимая его как означающее, но только как вещь (само слово – «стол»).

По этому поводу Л.С. Выготский пишет: «…ребенок не открывает связи между знаком и значением в самом начале возникновения речи и долгое время не приходит к осознанию этой связи. […] И функция называния не возникает путем однократного открытия, но также имеет свою естественную историю. То, что возникает к началу образования речи у ребенка, есть не открытие, что каждая ведь имеет свое имя, а новый способ обращения с вещами, именно их называние. Таким образом, те связи между знаком и значением, которые по внешним признакам очень рано начинают напоминать благодаря сходному способу функционирования соответствующие связи у взрослого человека, по своей внутренней природе являются психологическими образованиями совсем иного рода. Отнести овладение связью между знаком и значением к самому началу культурного развития ребенка – значит игнорировать сложнейшую, растянутую более чем на целое десятилетие историю внутреннего построения этой связи».

Эту потенциальную способность ребенка Л.С. Выготский называет «символической функцией», которая, по данным его исследований, «не изобретается и не заучивается» ребенком. «Интеллектуалистические и механистические теории здесь одинаково не правы, – добавляет Л.С. Выготский, – хотя и моменты выработки навыка, и моменты интеллектуальных открытий многократно вплетаются в историю употребления знаков у ребенка, но они не определяют внутренний ход этого процесса, а включаются в него в качестве подчиненных, служебных, второстепенных структур. Знак (как означающее, – А.К., Г.А.) возникает в результате сложного процесса развития – в полном смысле этого слова».

Это более чем очевидное свидетельство того, что знак еще не стал у ребенка означающим, но является лишь своеобразным «дубликатом» означаемого.

«Наличие одновременно существующих сильных, но противоположно направленных аффективных тенденций (делать согласно собственному желанию и соответствовать требованиям взрослых), – пишет Л.И. Божович, – создает у ребенка неизбежный внутренний конфликт и тем самым усложняет его внутреннюю психическую жизнь. Уже на этом этапе развития противоречие между “хочу” и “надо” ставит ребенка перед необходимостью выбора, вызывает противоположные эмоциональные переживания, создает амбивалентное отношение к взрослым и определяет противоречивость его поведения».

Здесь следует добавить, что Ж. Пиаже указывал: язык «выучивается путем имитации, но имитации вполне готовых знаков, тогда как имитация форм и т. п. просто поставляет обозначающие для индивидуальной символики». «Использование знаков в качестве символов, – писал Ж. Пиаже, – и предполагает ту совершенно новую по сравнению с сенсорно-моторными представлениями способность, которая состоит в умении представить одну вещь посредством другой». И эта «символическая игра» приводит к «ассимиляции реального системой собственных интересов и выражение его через образы, созданные собственным “я”».

Действительно, теперь ребенок понимает слово (название) как абсолютный эквивалент называемого предмета. Так, например, ребенок отказывается называть «пол» «стаканом», потому что «по нему нельзя будет ходить», или переменить названия «стола» и «лампы», потому что «на лампе нельзя будет писать, а стол будет гореть». «Изменить название, – пишет Л.С. Выготский, – значит для него изменить свойства вещи».

У ребенка спрашивают: «Почему мячик не тонет?» Ответ: «Потому что он резиновый». Вопрос: «А консервная банка почему не тонет?» Ответ: «Потому что она легкая». Вопрос: «А почему гвоздик тонет, а банка нет, он ведь легче?» Ответ: «А потому, что у него дна нет». Этот диалог является наглядной иллюстрацией того, что ребенок начинает устанавливать собственные связи в своей «картине», оперируя означающими: «резиновый», «легкий», «дно» и т. п.

«Имея в виду конкретный язык в его живом движении, – пишет Г.Г. Шпет, – и принимая во внимание, что действительное своеобразие его, в его индивидуальных, временных, национальных и прочих особенностях, сказывается именно в его живом и связном движении, тогда как отдельные элементарные составные части его как раз обладают статическим однообразием, я и называю правила, методы, законы, живого комбинирования словесно-логических единиц, понятий, со стороны их формальной повторяемости, словесно-логическими алгоритмами».

Впрочем, точно таким же выглядит и надличностный уровень, где «магистральные пути» и «системообразующие связки» – есть остов любой научной парадигмы, консерватизм которой трудно объяснить иначе, как ригидностью динамических стереотипов соответствующих тематик «картины» ученого (ученых). Т. Кун пишет: «При ближайшем рассмотрении этой (научной, – А.К., Г.А.) деятельности в историческом контексте или в современной лаборатории создается впечатление, будто бы природу пытаются втиснуть в парадигму, как в заранее сколоченную и довольно тесную коробку. Цель нормальной науки ни в коей мере не требует предсказания новых видов явлений: явления, которые не вмещаются в эту коробку, часто, в сущности, вообще упускаются из виду. Ученые в русле нормальной науки не ставят себе цели создания новых теорий, обычно к тому же они нетерпимы и к созданию таких теорий другими».

В этом смысле можно понять недовольство Б.Ф. Скиннера: «Ментализм вернулся, как наводнение… Стало модным вставлять словечко “когнитивный” где только можно».

Следующие положения А.А. Потебни, касающиеся чувств (эмоциональных процессов), свидетельствуют об этом со всей очевидностью: во-первых, «чувства не только сопровождаются мыслью, но и находятся от нее в зависимости»; во-вторых, «причины чувства вообще можно искать не в том, что вообще представляется, а в том, каким образом представления действуют друг на друга»; в-третьих, «чувство вообще может быть названо состоянием души при известных движениях представлений (в обширном смысле этого слова), при изменении их взаимных отношений». Но не только «чувства», но также и «память», «воспоминание», «рассудок», «воля» и даже «желание» толкуются А.А. Потебней как «результат известного отношения представлений».

Относительно последнего следует заметить, что А.А. Потебня определял слово, как «средство создавать идею, потому что только посредством него происходит и разложение мысли. Как в слове впервые человек сознает свою мысль, так в нем же прежде всего он видит ту закономерность, которую потом переносит на мир. Мысль, вскормленная словом, начинает относиться непосредственного к самим понятиям, в них находит искомое знание, на слово же начинает смотреть как на посторонний и произвольный знак».

Предвосхищая ошибки когнитивистов, А.А. Потебня предупреждал: «Говоря о переходе образа предмета в понятие о предмете, в более исключительно человеческую форму мысли, мы увидим, что этот переход может совершиться только посредством слова, но при этом будем помнить, что само слово никак не создает понятия из образа, что понятие, как и многое другое в личной и народной жизни, навсегда останется для нас величиною, произведенною, так сказать, умножением известных нам условий на неизвестные нам силы и, вероятно, неисследимые силы».

Эпиктет писал: «Вот как обстоит и с привычками и способностями души. Когда ты разгневаешься, знай, что не только это с тобой случилось зло, но что ты и привычку эту усилил, как бы подбросил в огонь хворосту. Когда ты покоришься кому-то в любовной связи, не одно это поражение считай, но что ты и дал пищу своей невоздержности, усилил ее. […] Так вот, если ты хочешь не быть раздражительным, не давай пищу этой свое привычке, не подбрасывай ей ничего способствующего ее усилению. Сначала успокойся и считай дни, в которые ты не раздражался. “Обычно я раздражался каждый день, теперь через день, потом – через два, потом – через три”. А если у тебя пройдет так тридцать дней, соверши за это жертвоприношение богу. Привычка ведь сначала ослабляется, а затем и совершенно исчезает». Такая же рекомендация Эпиктета относится и к «огорчению», и к другим психическим явлениям, причем очевидно, что речь идет о динамических стереотипах, а не об одной лишь коррекции «когниций».

Чего стоит одно лишь понятие «автоматических мыслей» А. Бека. При этом примечательны методы «борьбы» с ними, принятые в когнитивной психотерапии. «Распознанные» (1) автоматические мысли должны быть «вербализированы» (2), то есть осуществляется поведенческий механизм «отречения в речи». Далее производится «анализ» (3) этих автоматических мыслей, что задействует поведенческий механизм «Объем/Интенсивность» («интеллектуализация). Наконец, психотерапевты занимаются «изменением» (4) этих автоматических мыслей, что иначе как «переозначиванием» и не назовешь (также поведенческий механизм). В завершение всего теоретиками когнитивной психотерапии делается следующее утверждение: «Успешное применение на практике новых стратегий в большей степени способствует устойчивым изменениям, чем сугубо теоретические объяснения» (5), иными словами, речь идет уже о чисто поведенческой, можно даже сказать, «бихевиоральной» психотерапии.

Это обстоятельство отмечал уже М.М. Бахтин, которого ныне причисляют к когнитивным психологам: «Мы никогда не доберемся до настоящих существенных корней данного единичного высказывания, если будем их искать только в пределах единичного индивидуального организма даже тогда, когда высказывание касается самых, по-видимому, личных, интимных сторон жизни человека. Всякая мотивировка своего поступка, всякое осознание себя (ведь самоосознание всегда словесно, всегда сводится к подысканию определенного словесного комплекса) есть подведение себя под какую-нибудь социальную норму, социальную оценку, есть, так сказать, обобществление себя и своего поступка».

Здесь опять уместно сослаться на М.М. Бахтина, который весьма недвусмысленно проясняет суть проблемы, с которой столкнулось когнитивное направление психотерапии. Во-первых, он озвучивает следующее положение, которое, разумеется, разделяет любой когнитивный психотерапевт: «Содержание человеческой психики, содержание мыслей, чувств, желаний – дано в оформлении сознанием и, следовательно, в оформлении человеческим словом. Слово – конечно, не в его узко лингвистическом, а в широком и конкретном социологическом смысле – это и есть та объективная среда, в которой нам дано содержание психики. Здесь слагаются и находят внешнее выражение мотивы поведения, соображения, цели, оценки. Здесь рождаются и конфликты между ними». Однако буквально следом М.М. Бахтин добавляет: «Сознание – это тот комментарий, который всякий взрослый человек прилагает к каждому своему поступку». Именно этот наиважнейший аспект и выпадает из теории когнитивной психотерапии.

В своей статье «Теория поля и научение» К. Левин внимательно рассматривает роль «когнитивной структуры» в поведении человека, выделяет ее как самостоятельный фактор, играющий существенную роль в научении. Однако вся эта многотрудная работа приводит его к весьма показательному выводу: «Когнитивная структура» меняется посредством сил, вытекающих из нее самой (“первый тип сил”), но эти силы есть “проблема фигуры и фона”, то есть “конкретных паттернов и их внутреннего равновесия”». Иными словами, речь идет о динамических стереотипах, что и подтверждает сам автор: «Силы, ведущие к изменению в когнитивной структуре, очень похожи на те силы, которые управляют перцептивными полями, если не тождественны им», а «законы, которые определяют образование паттернов в восприятии, приблизительно такие же, как законы, определяющие образование паттернов в мышлении и памяти». «Второй тип сил», изменяющих «когнитивную структуру», – «потребности и побуждения». Далее К. Левин разъясняет: «Эти силы играют важную роль при решении любой интеллектуальной задачи. На самом деле можно сказать, что психологическая сила, соответствующая потребности, имеет два основных результата. Она ведет либо к передвижению индивида в направлении психологической силы, либо к изменению его когнитивной структуры таким образом, который соответствует такому передвижению или который облегчает его. […] Мы видели, что интеллектуальные процессы, которые можно рассматривать как один из типов продуктивной деятельности индивида, зависят от эмоционального состояния, то есть напряжения, степени дифференциации, размера и текучести жизненного пространства в целом. Непосредственным следствием связи между когнитивной структурой и восприятием является то, что восприятие тоже зависит от потребностей и эмоций индивида». Иными словами, круг замкнулся – «картина» обслуживает «схему».

А. Пуанкаре свидетельствует об этом непосредственно. Он рассказывает о случае, когда, беседуя о каких-то посторонних вещах со своим попутчиком, он «заносил ногу на ступеньку омнибуса» и в голову к нему внезапно пришла идея об ошибочности избранного им подхода для определения «фуксовых функций», хотя его «предыдущие мысли не имели с нею ничего общего». «Я не поверил этой идее, – продолжает А. Пуанкаре. – Для этого я не имел времени, так как, едва усевшись в омнибус, возобновил начатый ранее разговор. Тем не менее я сразу почувствовал полную уверенность в правильности идеи. Возвратясь в Кан, я сделал проверку; идея оказалась правильной». На основании этого и других примеров А. Пуанкаре делает вывод: «Можно думать, что сознательная работа оказалась более плодотворной благодаря тому, что она была временно прервана и отдых вернул уму его силу и свежесть. Но более вероятно, что это время отдыха было заполнено бессознательной работой, результат которой потом раскрылся». Выражаясь более точно, следует сказать: отсутствие необходимого динамического стереотипа «картины» ученого не давало ему возможности решить поставленную задачу, однако соответствующие элементы «схемы» искали выход в «картину». Какое-то несущественное внешнее воздействие оказалось достаточным, чтобы этот «выход» состоялся, элементы «картины» легли соответствующим образом и образовали новый ее динамический стереотип. Понятно, впрочем, что «задачка» была поставлена «картиной», однако решалась она «схемой». Однако же и поставить эту «задачку» без участия «схемы» было невозможно.

Л. Витгенштен считал утверждения Д. Мура о том, что тот находится на земле, – недостоверными, он также не желал согласиться с «допущением» Б. Рассела, что в комнате, где они беседуют с Л. Витгенштейном, нет носорога, поскольку проверить этот факт и исключить такую возможность нельзя. Все это кажется нелепым и даже бессмысленным, но в каком-то смысле во всех этих случаях Л. Витгенштейн куда более «рационален», нежели его оппоненты.

Этот феномен можно наглядно пронаблюдать в психопатологии на примере «кристаллизации бреда», когда множество самостоятельных, не связанных друг с другом событий, малозначительных фактов вдруг сводятся под один знаменатель, под одну идею. Подобное было бы невозможно вне «картины», обеспечивающей возможность «сшивки» означаемых посредством «объяснений», «требований» и «прогнозов», которые, разумеется, имеют здесь очевидно болезненный характер. Аналогичные, но не столь всеобъемлющие, не столь устойчивые и нелепые, а потому и менее очевидные для наблюдателя процессы имеют место и в повседневной жизни формально здорового индивида, хотя на стадии формирования невротической симптоматики эти явления приобретают все более и более отчетливый характер.

Естественность и спонтанность процесса «прогнозирования» представлена в работах П.К. Анохина понятием «акцептора действия». «Как только, – пишет он, – принимается решение о каком-либо действии и как только возбуждение выходит на эфферентные пути, то уже в этот самый момент коллатеральные возбуждения, распространяясь по самым различным отделам мозга, создают в масштабе целой коры многочисленные системы циклических возбуждений, отражающих посланную на периферию команду и воспроизводящих опыт прошлых результатов в форе акцептора действия. Следовательно, в момент начала действия в соответствии с принятым решением уже весь мозг, и особенно, конечно, кора головного мозга, подготавливает модель будущих результатов – акцептор действия. Эта модель осуществит в дальнейшем прием обратной афферентации от полученных результатов, произведет сопоставление этой информации о реальных результатах с предсказанной (или прогнозированной) моделью этих результатов».

Однако, прежде чем двигаться дальше, имеет смысл воспроизвести следующую цитату из «Теории поля в социальных науках» К. Левина: «Поведение индивида, – пишет он, – не полностью зависит от его нынешней ситуации. На его настроение оказывают глубокое влияние его надежды и желания и его взгляды на свое собственное прошлое. Моральное состояние и счастье индивида, по-видимому, больше зависит от того, чего он ждет от будущего, чем от приятности или неприятности нынешней ситуации. Совокупность взглядов индивида на его психологическое будущее и его психологическое прошлое, существующих в данное время, может быть названа “временной перспективой”. Кроме того, следует различать реальность – ирреальность в психологическом жизненном пространстве. Уровень реальности психологического прошлого, настоящего и будущего соответствует той ситуации, как они на самом деле существовали, существуют и будут существовать согласно убеждению индивида».

Когда на улице идет дождь, человек берет с собой зонт, если бы он не предполагал того, что промокнет, выйдя на улицу без зонта, то он, разумеется, не брал бы с собой зонт; кроме того, ему было бы все равно, промокнет он или нет, если бы он не предполагал, что его костюм будет выглядеть плохо, что повлечет за собой какие-то нежелательные реакции со стороны окружающих, или что он, промокнув, заболеет или даже умрет от пневмонии. Данный простой пример имеет биллионы аналогов, которые касаются и более существенных моментов повседневной жизни.

Таким образом, состояние человека определяется не тем фактическим положением дел, которое имеет место в настоящий момент временем, но будущим (акцептор результата действия), которое «прогнозируется» в соответствии с опытами прошлого, соотнесенными с наличной ситуацией. Этот факт позволял Г.С. Саливану утверждать: «Человек живет прошлым, настоящим и ближайшим будущим, и понятно, что все это существенно для объяснения его мыслей и действий».

Исчерпывающее толкование «прогноза» как проекции «прошлого» в «будущее» дал Л.М. Веккер: «Между непосредственным, то есть сенсорно-перцептивным, и опосредованным, то есть рече-мыслительным, процессуальным составом целеобразующих компонентов психических регуляторов деятельности располагаются их мнемические компоненты. Последние воплощены во вторичных образах, или представлениях результата действия, которые здесь, однако, сдвинуты по оси времени и, будучи воспроизведением прошлых воздействий, являются вместе с тем предвосхищением их повторения, то есть отнесены здесь к будущему. Обратимость психического времени, выраженная единством памяти и антиципации, превращает образ прошлого в образ будущего, воплощающий в себе представление о цели действия, реализующее программирование и регуляцию соответствующего акта».

Не случайно «основной постулат» Д. Келли гласит: «Процессы личности – это проложенные в психике каналы, в русле которых человек прогнозирует события». Иными словами, «прогноз» не является продуктом собственно интеллектуальной деятельности, происходящей словно бы in vitro, он обусловлен обстоятельствами «схемы» (то есть конфигурацией ее элементов) и обеспечивает ее динамические стереотипы.

Как показывают исследования, и память, и мышление в значительной степени определяются эмоциональным фоном. Так, эмоциональная память систематические изучалась в психологии личности в связи с эмоциональным опытом, с заученным опытом переживания успеха – неудачи. Выявлено, что «для эмоциональной памяти характерны высокая скорость образования следов и непроизвольность». Кроме того, доказано, что «эмоциональные компоненты участвуют в работе образной, вербальной и моторной памяти: динамика всех перечисленных ранее видов запоминания изменяется в зависимости от эмоциональной значимости стимульного материала и эмоционального статуса человека». Относительно связи человеческого мышления и эмоций показано, что первое «связано с энергетически заряженными мотивационными системами, субъективным проявлением функционирования которых выступают эмоции».

Примером последнего является наркомания, где у человека, принимающего наркотик, «психическая зависимость» от психоактивного вещества не ослабляется даже после того, как утрачивается чувство удовольствия от его приема.

В числе примеров можно указать «прогноз» смерти. Человек, предполагающий, что он умрет, предполагает не собственно смерть, а свои представления о том, как это ужасно – «быть мертвым».

Л.М. Веккер представляет его следующим образом: «За мнемическим составом целевых психических гештальтов следуют собственно мыслительные структуры. В них отображаются не только будущие результаты приспособительных действий, воспроизводящих ситуации, которые встречались в прошлом опыте, но и результаты собственно преобразующих действий, создающих новые, не встречавшиеся в прошлом объекты. В этом случае целевой гештальт – не просто сдвинутое по оси психического времени воспроизведение первичных образов, а результат предварительного мысленного преобразования объектов, реализуемого системой мыслительных операций с оперативными единицами мысли».

Очевидным примером может служить влюбчивость женщины, которая, впрочем, никогда не встречала своего «идеала», но ведет себя так, словно знает, что этот «идеал» существует, влюбляясь снова и снова, используя все новые стратегии для достижения поставленной цели: «счастливой и взаимной любви с настоящим мужчиной».

Эту специфическую роль речевого поведения особенно отмечал И.П. Павлов. Он пишет о «сигналах сигналов» (речь): «Они представляют собой отвлечение от действительности и допускают обобщение, что и составляет наше лишнее, специальночеловеческое, высшеемышление».

Например, смерть пожилого человека от инфаркта может стать «материалом» для «прогноза» молодого и совершенно здорового лица. Не замеченная врачами на ранних стадиях заболевания опухоль у кого-то из знакомых данного лица может приводить у него к «прогнозированию» онкологического заболевания, а результаты медицинских исследований, отрицающие наличие такового, могут толковаться им как «медицинская ошибка».

А. Бандура указывал, что человек, думая о последствиях своих действий на основании прошлого опыта, создает правила и прогнозы, которыми он будет руководствоваться в будущем.

Не случайно А. Адлер считал, что «сущностью невроза» (его «единственным отличием от нормы») являются «ставшие действенными воспоминания, тенденциозно выбранные усиленной фиксацией, короче говоря: невротическая перспектива». «Невротик, – добавляет А. Адлер, – не страдает реминисценцией, а делает ее».

По меткому выражению М. Павича: «У будущего есть одно большое достоинство: оно всегда выглядит в реальности не так, как себе его представляешь».

Покидая квартиру и множество раз перепроверяя, выключил ли он свет, газовую плиту, воду и т. п., человек предполагает соответственно короткое замыкание, пожар, затопление, а вовсе не то, что будет «без толку» гореть свет, растрачиваться газ или вода.

Предполагая будущее сексуальное удовольствие, человек предполагает «очень хорошее» сексуальное удовольствие, а не какое-нибудь; в противном случае он просто не будет предпринимать соответствующих действий, если, конечно, не «прогнозирует», что отсутствие этих сексуальных контактов повлечет за собой ухудшение его «социального статуса», тягостного чувства «сексуальной неудовлетворенности» и т. п., то есть не формирует отрицательного «прогноза».

Например, женщина испытывающая страх неизвестности, незащищенности и т. п., связанный с предполагаемой изменой мужа и «прогнозируемым» его уходом из семьи, может «прогнозировать» свое «тяжелое заболевание», «смерть от сердечного приступа» на открытом пространстве и т. п.

Каждая из этих тематик также может подвергнуться «речевой разработке» и стать доминирующей, заменив прежнюю.

Например, пациент мог в детстве находиться на учете в туберкулезном диспансере, теперь же он рассматривает свои невротические приступы удушья как последствия некоего «скрытого туберкулеза», включая под разнообразными предлогами («объяснения» – см. ниже) свои детские страхи, вызванные и рассказами об указанном заболевании, и страхом от посещения врачей, проводимых обследований, ставших элементами «схемы», в «речевую разработку» «картины».

Например, он оказывается вынужден сменить работу или вовсе ее прекратить, у него возникают конфликты в семье (на почве, например, «гигиенических» соображений у больных с мизофобией), которые также могут приводить к существенным изменениям в жизненной ситуации пациентов, и т. д.

По этому поводу М. Япко пишет: «Прошлое является перекидным мостом в будущее, и пациент попросту переносит в будущее контексты, пережитые им когда-то. В структурном отношении такой процесс можно назвать “негативным самогипнозом”. Из-за такого пессимистического взгляда на будущие возможности сам парализует свои действия».

С этой целью А. Эллисом был введен термин «самореализующиеся прогнозы».

Имеется в виду, разумеется, научный прогноз, а в том смысле в каком слово «прогноз» используется КМ СПП.

Здесь нетрудно заметить определенную аналогию с информационной теорией П.В. Симонова.

Та же ситуация складывается и в определении Д. Роттером «ценности подкрепления» – речь идет именно о субъективной ценности этого подкрепления.

Д. Роттер использовал для определения «локуса контроля» разработанную им шкалу. Сходный тест «Уровень субъективного контроля» был разработан Е.Ф. Бажиным с соавторами, этот текст, впрочем, отличается наличием профилей: семейные отношения, производственные отношения, отношение к здоровью и болезни и т. д.

На первых порах, пока техника «Прогноз – планирование» только осваивается, а пациент страдает от тревог (катастрофические ожидания), целесообразно акцентировать внимание пациента на том, что его мышцы напряжены, дыхание редкое и поверхностное, его «пространство свернуто», сам он находится «внутри», а не «переключен во вне» и т. д. (то есть все описанные выше психические механизмы). В этом случае его «планом» заведомо должно быть использование соответствующих психотерапевтических методов: расслабление, нормализация дыхания, «расширение пространства», «переключение во внешнее» и т. д.

Если пациент не достиг желаемого эффекта после одного прохождения от первого пункта до четвертого в этом упражнении, то весь цикл следует повторить снова.

В.С. Мерлин понимал под фрустрацией психическое «состояние дезорганизации сознания и деятельности, возникающее, когда вследствие каких-либо препятствий и противодействий мотив остается неудовлетворенным или его удовлетворение тормозится». Таким образом, речь идет о нарушении функционирования сложного динамического стереотипа («дезорганизация»), включающего в себя как элементы «схемы», так и аберрации «картины».

Примерами таких «позитивных прогнозов» могут быть ожидания разведенной женщины, что «муж одумается и вернется», это могут быть ожидания раскаяния, извинения с чьей-то стороны, уверенность в удаче какого-то предприятия, надежды на то, что кто-то из родственников, любимых одумается, изменит свою точку зрения или отношение. Когда все эти ожидания не исполняются человек испытывает чувства обиды, разочарования, тщетности и бессмысленности существования и т. п.

Неслучайно типичной чертой фрустрации Н.Д. Левитов считал «эмоциональность».

Данный механизм легче продемонстрировать на примере: пациентка с агорофобией проходит лечение СПП; по методу десенсибилизации она регулярно и поэтапно, от занятия к занятию, погружается в соответствующие ситуации: площади, мосты и т. д. Очередное психотерапевтическое занятие намечается на определенный день, при этом цели и маршрут занятия предварительно не оговариваются, однако, имея на руках список ранжированных индивидуально-стрессовых ситуаций, она «прогнозирует», что на занятии должна будет «взята» последняя «высота» (в списке это колоннада Исаакиевского собора). На занятии психотерапевт действительно «берет курс» на Исаакиевский собор, при этом обсуждаются опасения пациентки, которые подкрепляются ситуацией неопределенности. Далее психотерапевт с пациенткой делает несколько «витков» вокруг Исаакиевского собора, пациентка абсолютно уверяется в том, что сейчас надо будет подниматься на колоннаду, испытывает страх, переживает, признается в своих страхах психотерапевту, а психотерапевт указывает ей на то, что сегодня среда, то есть выходной, и вход на колоннаду закрыт. Пациентка переживает чувство фрустрации собственного «негативного» «прогноза», чувство стыда, и ошибочность сделанного ею «прогноза» выходит наружу, а психотерапевт жестко закрепляет это переживание в его связи с феноменом «негативного» «прогнозирования».

Эти «временные формулы» зачастую совпадают даже с крылатыми выражениями: «пока смерть не разлучит нас», «оковы тяжкие падут и…», «и дольше века длится день» и т. п.

А.Н. Леонтьев рассматривал процесс «опредмечивания», то есть означения и толкования, как превращение «потребности» в «мотив», в «понимаемый мотив», иными словами, речь идет о превращении потребности в означенную потребность, или «требование», что, конечно, существенно для психотерапии, а не для психологии

Необходимо учитывать все дезадаптивные механизмы отношений «картины» и «схемы».

В отечественной психологии понятие «потребности» и его отношения с речевым поведением имеют разнообразные трактовки. В.С. Мерлин напрямую связывает потребность с сознанием: «Потребность – переживаемая и осознаваемая человеком нужда в чем-либо». Л.И. Божович, напротив, предполагает независимость потребности от сознания: «Мы склонны понимать потребность как отраженную в форме переживания (а не обязательно осознания) нужду индивида в том, что необходимо для поддержания его организма и развития личности». А В.Н. Колбановский и вовсе предлагает неопределенную в этом смысле трактовку потребности как «реакцию организма, личности, общества на информацию об испытываемой ими конкретной нужде, ведущей к мобилизации их активности для устранения возникшего дефицита». В этой связи КМ СПП соглашается с Л.И. Божович, однако предложенный ею тезис не отрицает возможности означения; поскольку же в процессе психотерапии пациент находится в состоянии перманентной рефлексии, то это означение, разумеется, рано или поздно, самостоятельно или с участием психотерапевта, все-таки производится, и тогда «потребность» очевидно выступает как «требование», с которым и производятся соответствующие действия.

К. Хорни исходила из теории Х. Шульца-Хенке, который впервые заострил внимание на принципиальной роли «требований» в образовании невроза. Он полагал, что бессознательные требования возникают из-за страха и беспомощности, и, в свою очередь, сами «вносят громадный вклад в те всепроницающие затруднения, которые испытывает личность».

«Внутренние предписания, – писала К. Хорни, – включают все, что невротику Надо делать, чувствовать, знать; кем ему Надо быть, а также все его табу: как и что ему Нельзя делать».

Ф. Пёрлз создавал у пациентов негативную ассоциацию между «требованием» и «сумасшествием», чем достигал желаемого эффекта: пациенту становилось «не по себе», когда он вновь прибегал к «требованиям» (к себе или к другим). Примером может служить такая реплика Ф. Пёрлза: «Безумие заключается в том, что мы принимаем фантазию за реальность. […] Вы принимаете за реальность идеал, фантазию. Сумасшедший говорит: “Я – Авраам Линкольн”, невротик говорит: “Я хочу быть Авраамом Линкольном”, а нормальный человек говорит: “Я – это я, а ты – это ты”».

«РЭТ утверждает, – пишет А. Эллис, – и в этом состоит ее уникальность, – что если вы жестко и неуклонно придерживаетесь своих иррациональных представлений, если вы догматически настаиваете на том, что у вас все должно получиться хорошо, что вас должны одобрять окружающие, что к вам должны относиться справедливо, что вы должны жить в приятных и комфортных условиях, – так вот, если вы упорно стоите на таких позициях, то вы добьетесь того, что сделаете сами себя несчастными и, не исключено, нанесете огромный ущерб делу достижения наиболее желанных целей. […] Придерживаясь иррациональных представлений, вы сами выбираете императивные понятия “должен” и “обязан” – сознательно или бессознательно».

Здесь нужно отметить, что в отечественной психологии эмоция традиционно и в определенном смысле правомерно рассматривается как конкретная психическая форма существования потребности, эмоция, по С.Л. Рубинштейну, «выражает активную сторону потребности».

При этом под «информацией» П.В. Симонов понимает «отражение всей совокупности средств достижения цели: знания, которыми располагает субъект, совершенство его навыков, энергетические ресурсы организма, время, достаточное или недостаточное для организации соответствующих действий, и т. п.»

В этом случае следует иметь в виду: буквальное означение «требования» (по формуле «я хочу, чтобы…») чревато отречением в речи, которое по понятным причинам было бы для человека, предъявляющего данное требование нежелательным, поскольку так он лишается (в той или иной степени) своего «требования» (или желания). В этом смысле и «прогноз», и «объяснения» позволяют сокрыть «требование» от процесса непосредственного, прямого означения и тем самым его сохранить, несмотря даже на его пагубность для своего обладателя или даже бессмысленность.

А. Маслоу принадлежит знаменитая «пирамида», или «иерархия человеческих потребностей», в основании которой лежат физиологические (органические) потребности, далее потребности в безопасности, в принадлежности и любви, в уважении и почитании, наконец, познавательные потребности, эстетические потребности и потребность в самоактуализации. С точки зрения автора, удовлетворение «высших» потребностей иерархии возможно при условии удовлетворения «низших» потребностей, однако данное положение могло бы быть принято во внимание только в том случае, если бы ни одна из этих потребностей не была бы означена, что позволило бы избежать искажающего влияния на них «картины», однако это невозможно по самой природе большей части выделенных А. Маслоу «потребностей».

Все это и происходит при развитии нервной анорексии.

Из частоты этих «потому что» псевдологического или псевдопричинного порядка можно заключить, что мысль ребенка и вообще эгоцентрическая мысль постоянно руководимы потребностью обоснования во что бы то ни стало. Этот логический, или предлогический, закон имеет глубокое значение, ибо, по всей вероятности, именно благодаря его существованию идея случая отсутствует в детском мышлении. «Каждое явление может быть обосновано тем, что его окружает». Или еще: «Все связано со всем, и ничто не случайно».

Д. Келли, обосновывая свою теорию личностных конструктов пишет о том, что в КМ СПП рассматривается как «объяснение»: «Человек судит о мире с помощью понятных схем или моделей, которые он создает и затем пытается приспособить к объективной действительности. Это приспособление не всегда является удачным. Все же без таких систем мир будет представлять собой нечто настолько недифференцированное и гомогенное, что человек не сможет осмыслить его».

У. Джеймс утверждает, что сущность сознания «вымышлена, тогда как мысли о чем-то конкретном вполне реальны». «Но, – оговаривается У. Джеймс, – мысли о конкретном сделаны из того же вещества, что и вещи».

«Как детская игра в войну, – добавляет он, – никак не связана с реальными военными действиями, так и эта игра в использование языка есть лишь изображение некоторого гипотетического процесса, который в действительности не осуществляется».

«Суть наставительной философии, – пишет Р. Рорти, – состоит в том, чтобы поддерживать разговор, а не в том, чтобы искать объективную истину. Такая истина, согласно защищаемому мною взгляду, есть нормальный результат нормального дискурса. Наставительная философия не только анормальна, но и является по сути своей реакцией, протестом против попыток закрыть разговор по причине универсальной соизмеримости через гипостазирование некоторого привилегированного множества описаний. Опасность, которой наставильная философия хочет избежать, состоит в том, что некоторый заданный словарь, некоторый способ осмысления людьми самих себя может ввести их в заблуждение, суть которого в том, что отныне все дискурсы могут или должны быть нормальными».

Под «интерпертацией» здесь следует понимать те «объяснения», которые обеспечивают и тем самым усиливают «прогнозы» и «требования» человека. Принципиально отличие апперцепции от «объяснения», таким образом, состоит в том, что апперцепция предполагает под собой факты, пусть и весьма искаженные, «объяснение» же (или интерпретация) уже не предполагает фактов, она их создает, впрочем, понятно, что эти «создания» имеют сугубо идеалистическую природу. Однако сами эти «сознательные акты» – суть рефлексы, динамические стереотипы. «Сознание, – пишет Л.С. Выготский, – есть переживание переживаний, точно таким же образом, как переживания суть переживания предметов. Но именно способность рефлекса (переживание предмета) быть раздражителем (предметом переживания) для нового рефлекса – этот механизм сознательности и есть механизм передачи рефлексов из одной системы в другую».

По этому поводу исчерпывающие выразился А. Эйнштейн: «Я вижу, с одной стороны, совокупность ощущений, идущих от органов чувств; с другой стороны, совокупность понятий и предложений, записанных в книгах. Связи понятий и предложений между собой – логического характера; задача логического мышления сводится исключительно к установлению соотношений между понятиями и предложениями по твердым правилам, которыми занимается логика. Понятия и предложения получают смысл, или “содержание”, только благодаря их связи с ощущениями. Связь последних с первыми – чисто интуитивная и сама по себе не логической природы. Научная “истина” отличается от пустого фантазирования только степенью надежности, с которой можно провести эту связь или интуитивное сопоставление, и ничем иным».

Ф. Пёрлз называл пациента, впадающего в «объяснения», «еврейской мамашей» («у нее для всего есть причина»), собственно «объяснение» он называл «дерьмом» и проводил даже его классификации. Его «собака сверху» «объясняет» «требования», а «собака снизу» использует «прогнозы» для «объяснений», почему она не может исполнить эти «требования».

Хорошей иллюстрацией этому представляется та форма «патологического опьянения», когда человек, принявший предельную для себя дозу алкоголя, «абсолютно меняется», «словно становится другим». При этом он продолжает вести себя так, будто бы и не пьян вовсе, однако, он ведет себя так, как никогда бы не повел себя, будь он трезвым. Амнезируя впоследствии свое поведение во время «патологического опьянения», он даже не верит собственным действиям и своим же речам. Он совершенно искренне утверждает, что «не мог этого сказать или сделать», однако же он сказал и сделал, более того, в его поведении все было «логично». Его действия не только не были спонтанными и необъяснимыми, но он активно, системно и последовательно объяснял, аргументировал тогда присутствующим, почему он совершает те или иные поступки. Все это с очевидностью свидетельствует как о том, что «схема» репрезентирована в «картине» лишь относительно небольшой свой частью, так и о том, что «картина» подобострастно обслуживает «схему».

Даже в случаях диссоциативных расстройств пациент объясняет (так или иначе, себе или другим) свое поведение, «вышедшее из-под контроля сознания». Данный факт не только не противоречит сказанному, но лишний раз подтверждает защищаемую здесь позицию: «объяснение» всегда вторично по отношению к действию. Если же возникает обратная иллюзия, значит, просто не учтены те действия, которые предшествовали «объяснению», которое полагается как первичное.

Например, «объяснение», что нельзя приплыть в Индию, отправившись из Европы не вокруг Африки (то есть сначала на Север и далее на Восток), а на Запад, в глубь Атлантического океана, в XIV веке выглядело весьма «разумно», и сумасшедшим следовало бы признать всякого, кто думал иначе. Земля выглядит плоской, а потому «разумно» огибать Африку по пути в Индию. Однако если предполагать, что Земля круглая, и если нет никаких сведений о существовании Америки, то «разумно» заключить, что, преодолев Атлантический океан, ты окажешься в Индии.

Например, нельзя услышать ультразвук, что не означает, впрочем, что его не существует. Однако знание об ультразвуке стало возможным именно благодаря возможностям воспринимающего аппарата человека, позволившего измерять звук в том его спектре, где он не слышен. Далее следует, что нельзя исключить вероятность существования таких явлений, которые вообще никак не могут быть восприняты или диагностированы психическим человека.

При этом «повод» Л. Витгенштейн считал «гипотезой», а «мотив – это просто то, что мы отвечаем, когда нас спрашивают».

П.Я. Гальперин формулирует это положение примерно так же, хотя и в другой терминологии: «Потребность же с самого начала намечает (потенциально или актуально) “конечную цель” и одновременно побуждает индивида к поискам, так как самого пути (операционного содержания действия) потребность не определяет; ведь она и возникает оттого, что готовые пути, пути автоматического реагирования, заблокированы. Потребность диктует только побуждение, влечение к цели, но выбор пути, определение конкретного содержания действия или приспособление действия к наличным обстоятельствам становится в этих условиях отдельной задачей – задачей особой, ориентировочно-исследовательской деятельности». Последнюю П.Я. Гальперин, как известно, рассматривает в качестве единственного «предмета психологии».

Относительно последнего следует сделать существенное дополнение: поскольку «объяснение» есть деятельность, как и любая другая, то очевидно, что она может подменять собой фактическую активность пациента. Равно как дети, согласно П. Жане, «замещают действие словом», так и взрослый человек, «обсудив» какую-то тему, способен удовлетвориться и в отношении непосредственных действий в «объясненном» направлении. Таким образом, «объяснение» ко всему прочему и вытесняет, подменяет собой непосредственное действие, что по понятным причинам имеет результатом отсутствие фактических результатов и изменений. Недостаточно знать по медицинскому учебнику, как провести ту или иную операцию, необходим опыт, то есть динамический стереотип фактического действия, а не одна лишь аберрация «картины».

Подобная процедура, хотя и в несколько урезанном виде, используется в «бихевиоральном консультировании», и здесь она получила название «операционализации поведения». Здесь задача психотерапевта сводится к тому, чтобы перевести «неясные слова» в «объективные, наблюдаемые действия». Психотерапевт здесь «переводит» такие слова, как «тоска» или «депрессия», которые сами по себе уже являются «объяснениями», в представление совокупности конкретных действий: «слезы», «затрудненные движения» и т. п.

Формы этих «объяснений» могут быть самыми различными, но по сути своей идентичны: пациент требует признать себя «правым» даже в том пункте, где он указывает на свою «неправоту»: «Я прав в том, что я не прав!»

Кроме того, Ф. Пёрлз выделял еще два «класса словесного продукта», которые на поверку также оказываются «объяснениями», хотя и специфицированными. «Первый класс словесного продукта», по Ф. Пёрлзу («“доброе утро”, “как дела” и все такое»), также относится к «объяснениям», которые служат «объяснению» действий – встречи, знакомства и т. д., они как бы отвечают на вопрос: «Что я здесь делаю?» По сути дела, это «объяснения» для себя, то, что позволяет человеку продолжать и поддерживать начатое действие. «Третий класс словесного продукта», по Ф. Пёрлзу («когда вы говорите о философии, экзистенциальной гештальттерапии и так далее»), вне всякого сомнения является «объяснением».

Данное обстоятельство позволило теоретикам психоанализа утверждать наличие феномена «сопротивления»: «Сопротивление, – пишет З. Фрейд, – может быть только выражением Я, которое в свое время осуществило вытеснение, а теперь хочет его сохранить». Однако подобная трактовка весьма ограниченна и не принимает во внимание того существенного момента, что якобы «вытесняемое» могло и вовсе никогда не появляться в сознании («картине»). Наличие неозначенных потенциально означаемых в «схеме» пациента создает количественный и качественный «разрыв» между тем, что есть, и тем, о чем известно. Эти «белые пятна» затушевываются «объяснениями», а пациент не хочет знать ни о том, что он заблуждается, ни о том, что может быть что-то в нем, что ему неизвестно, поскольку это «ударяет» по самолюбию и весьма пугает, как пугает всякая неизвестность.

Ч. Райкрофт определяет «рационализацию» как «процесс, при помощи которого действия объясняются expostfacto причинами, которые не только оправдывают их, но и скрывают их истинную мотивацию».

«Фрейдисты, – пишет Б. Рассел, – приучили нас к “рационализации”, то есть к процессу изобретения того, что представляется нам реальной основой решений или мнений, которые на самом деле совершенно иррациональны. Однако помимо этого существует […] обратный процесс, который может быть назван “иррационализацией”. Практичный человек, решая какой-то вопрос, более или менее сознательно суммирует все “за” и “против”, исходя при этом из своей эгоистической точки зрения […]. Придя с помощью подсознания к аргументированному эгоистическому решению, человек начинает придумывать или заимствовать у других набор высокопарных фраз, показывающих, как он преследует общественную пользу ценой невероятных личных жертв». Надо признать, что подобный механизм – более чем распространенное явление, однако важно отметить, что «объяснения» начинаются здесь не с момента «придумывания или заимствования высокопарных фраз», а с подбора указанных «за» и «против».

В числе других «иррациональных идей» А. Эллис выделил «оценочную установку», иррациональность которой заключается в том, что при этой установке оценивается, например, личность человека целиком, а не отдельные его черты и поступки, то есть некий отдельная «составная часть» человека отождествляется с человеком в целом.

Так или иначе, но психотерапевт всегда должен помнить, что «объяснения» пациента являются лишь формой, скрывающей за собой или покрывающей суть расстройства. Если же принять во внимание одно из важнейших положений теории Д. Келли, что «люди отличаются друг от друга тем, как они интерпретируют события», то, игнорируя «объяснения» (то есть интерпретации) пациентов, психотерапевт имеет возможность работать с фактическими и универсальными структурами и силами, что значительно упрощает дело.

Если на предыдущем этапе выявлены «требования» и «прогнозы», следует использовать соответствующие психотерапевтические техники.

Вопрос «Зачем?» может распространяться как на страхи, так и на другие симптомы пациентов, то есть на депрессивные реакции, раздражение и т. п.

Что было бы невозможно вне предшествующей интериоризации отношений с другими людьми.

Что обеспечено «внутренней» и «внешней» речью человека.

В этом смысле КМ СПП сближается с бахтинианцами, которые рассматривают «сознание» как диалогичный акт. «Отношения, – пишет В.И. Самохвалова, – в любом их человеческом варианте – это всегда работа сознания и работа с сознанием. Понятие “диалог” является ключевым не только в понимании отношения между сознаниями, внешнего диалога, но и диалога внутри одного сознания, когда “другой” помещается внутри самого себя и может означать любые формы опыта, накопленного человечеством и существующего в идеальной форме как социальные и культурные нормы, представления, парадигмы, усвоенные сознанием. Внутренняя речь как один из членов диалога с обществом есть в то же самое время сама уже диалог, который человек ведет сам с собой, но имея в виду себя общественного, на фоне и в контексте отношений с обществом».

Принципиальным отличием психотика является то, что его «цепи» могут запускаться вне соответствующих «внешних воздействий», при этом он контактирует с «личностями», которых или не существует вовсе (галлюцинации), или характеристики которых не соответствуют реально существующим персонажам (например, бред преследования). Однако в целом эта система идентична психической организации здорового лица, с той лишь разницей, что соответствующие «внешние воздействия» являются непременным условием формирования или актуализации соответствующих «образов» («сигналов») других личностей, хотя, например, в сновидении они актуализируются относительно спонтанно.

Это положение обстоятельно аргументируется в работе А.В. Курпатова «Tractatus psychosophicus».

Эту позицию совершенно четко сформулировал В.Н. Мясищев: «Считая, что личность представляет собой высшее психическое образование, обусловленное общественным опытом человека, подчеркивая необходимость разграничения понятий “условия личности” и “сама личность”, я полагал, что в понимании личности биологически-органическое неразрывно связано с социальным, но не является ни личностью, ни ее частью, а только условием личности».

Альберт Бандура исчерпывающе формулирует эту стратегию: «В настоящее время не вызывает сомнений, что родительские требования и дисциплинарное воздействие сильно сказываются на социализации ребенка. Родители, однако, не могут постоянно быть рядом, чтобы руководить и управлять детским поведением. Поэтому для успешной социализации необходимо постепенное замещение внешних санкций и требований внутренним контролем и управлением. Когда такое самоуправление достигнуто, санкции и внешняя власть, по большей части, уже не требуются, чтобы удерживать человека от антиобщественного поведения. Направляющую и сдерживающую функцию берут на себя самоконтроль и самоуважение». С подобной трактовкой трудно не согласиться, но, с другой стороны, очевидно, что данная теория не позволяет понять многие известные науке феномены, как, например, «кризис трех лет», описанный Л.С. Выготским.

Теория личности человека, а также процессы ее формирования и развития уже рассмотрены нами (Курпатов А.В., Алехин А.Н.) в работах «Философия психологии», «Развитие личности».

Например, женщина, идентифицирующая себя с образом «идеальной матери», на деле выступает как деспотичная и формальная мать. Ее «идентичность матери» («схема»), с одной стороны, и «идентификация» с образом «идеальной матери», с другой, создают ситуацию, при которой она оказывается нечуткой к фактическим нуждам и трудностям, которые испытывает ребенок, ее усилия приводят лишь к ухудшению состояния ребенка и фрустрации. Кроме того, как указывал А. Лоуэн, подобная «идентификация» может скрывать позицию сексуальной заинтересованности матери по отношению к своему ребенку, то есть «идентичность» матери как «женщины» оказывается неосознанной, что приводит к дополнительным «разрывам» между реальными ее действиями и интерпретациями («объяснениями»), которые она им дает.

Л. Росс и Р. Нисбетт в этой связи указывают, что стремление человека полагаться на готовые клише интерпретаций, а также следование однажды принятым стереотипам поведения чревато очевидными издержками. Когда «когнитивные представления», как пишут эти ученые, которые человеку «случается выбирать и использовать, оказываются недостаточными в каком-либо существенном отношении или когда мы применяем их не к месту […], результаты оказываются гораздо менее благотворными». Человеку свойственно, по их мнению, допускать ошибки в интерпретациях и суждениях, и он «не спешит осознавать неверность своих исходных представлений, равно как и усваивать уроки, содержащиеся в его новом опыте», что свидетельствует о действии механизма динамического стереотипа.

Кроме того, по мнению Е. Ленджера, использование готовых шаблонов мысли и действия при благоприятном варианте развития событий позволяет человеку экономить время и энергию, сводя к минимуму размышления и сомнения и не упуская при этом из виду ничего существенного. Понятно, что и в этом случае речь идет о характерных чертах динамического стереотипа.

Так, например, «идентичность» отца может не позволить ему относиться к своему ребенку соответственно его положению (статусу) в случае, когда сын или дочь оказывается его начальником по службе; «идентичность» матери в качестве таковой может приводить к тому, что она относится к своему взрослому сыну (или дочери) как к ребенку. Или, например, мужчина с «идентичностью» женатого человека блокирует свой сексуальный интерес, который провоцируется другими женщинами, что, с одной стороны, влечет за собой образование так называемых «незавершенных ситуаций», вызывая соответствующее напряжение со стороны «потревоженных» динамических стереотипов; с другой стороны, данное обстоятельство приводит к ослаблению влечения этого мужчины и к своей жене, поскольку блокирование динамических стереотипов, обеспечивающих сексуальный интерес в одной ситуации, приводит к ослаблению данных стереотипов и в других случаях.

Для того чтобы ощущать себя сыном (или дочерью) в отношениях с матерью, нам не нужно думать, что мы ее ребенок, специально играть роль сына (или дочери) – это происходит автоматически, словно само собой. Разумеется, содержательно характер этих отношений зависит как от культуральных особенностей этих межличностных взаимосвязей, так и от индивидуальных черт обоих людей, вступающих в эти отношения. Однако в данном случае рассматривается не содержание отношений «сын – мать» («дочь – мать»), а структура этих отношений, в которых оба человека (сын и мать, дочь и мать) непосредственно ощущают себя в какой-то ролевой позиции (сына, дочери, матери), не затрудняясь продумыванием сценария или выдерживанием единой нити этой «драмы». Это непосредственное ощущение в конкретной ситуации и есть я-отождествленная роль.

Нечто подобное можно найти в теории Р.П. Абелсона, который предлагал понятие «сценария», полагая, что каждый человек имеет целый набор неких «сценариев», которые актуализируются в момент попадания его в соответствующую ситуацию. Эти «сценарии» диктуют человеку определенные «роли», то есть фиксированные формы поведения (например, ресторанный сценарий, сценарий дня рождения, сценарий университетской лекции и т. п.). В основе концепции сценариев лежит представление о том, что люди вступают в предсказуемые, едва ли не ритуальные взаимодействия в попытке удовлетворить свои потребности ценою насколько возможно малого социального напряжения и когнитивных усилий. Нетрудно заметить, что в общем и целом эта формула соответствует концепту динамических стереотипов.

Впрочем, что за «эго» и синтезом чего оно занимается, из работ Э. Эриксона, не вполне понятно. Эго выступает у Э. Эриксона в соответствии с лучшими традициями неофрейдистского направления: в качестве некого метафизического и неверифицируемого образования, с чем, по всей видимости, нельзя согласиться.

«В диалектике психоанализа, – пишет Ж. Лакан, – нельзя понять ровно ничего, не уяснив предварительно, что Я – это воображаемая конструкция. […] Нам все уши успели прожужжать разговорами о том, что субъект-де берется в его целокупности. Почему он, собственно, должен быть целокупным? Нам лично об этом ничего не известно. Лично я не целокупен. Да и вы тоже. Будь мы целокупны, мы и были бы каждый сам по себе, а не сидели бы здесь вместе (имеется в виду семинар, – А.К., Г.А.), пытаясь, как говорят, организоваться. Это не субъект в своей целокупности, это субъект в своей открытости. Он, как и водится, сам не знает, что говорит. Знай он, что говорит, он бы здесь не был». Ж. Лакан говорит здесь о «ролях»; если бы человек был «целокупен», то он бы не мог быть «слушателем» семинара или его «ведущим», именно тот факт, что человек может быть в той или иной роли, процесс содержательного взаимодействия становится возможным. «Открытость» субъекта, на которую указывает в этом случае Ж. Лакан, есть его открытость отношениям, его ролевая позиция. Далее Ж. Лакан говорит, что субъект этот тождественен собственному Я (вспомним сейчас высказывание Ж. Лакана о Я, которое мы привели чуть выше, и сделаем вывод, что это не Я в его целокупности, которого и нет вовсе, а Я некой роли, которой он тождественен), «и он думает, вероятно, что это Я – это он и есть. Так думают все, и никуда от этого не денешься». Подмечено удивительно точно! Человек, находящийся в каких-то определенных я-отождествленных ролевых отношениях, не ощущает, что играет какую-то роль, поскольку он ей тождественен, а потому наивно полагает, что он и есть эта роль (это в какой-то мере действительно так) и что он ею исчерпывается (а это уже совершенно не верно), поскольку в другой ситуации (в других отношениях) он был бы иным (была бы актуализирована какая-то другая я-отождествленная роль), а не таким, как сейчас.

Например: начальник, который не уверен в своих организаторских способностях; подчиненный, считающий, что занимает не подобающее для себя место; специалист, который не чувствует себя уверенным в своей профессии; отец, не уверенный в своем отцовстве; любовник, который не чувствует себя достаточно любимым или не желает формализовать сложившиеся любовные отношения, при том что в системе его жизненных приоритетов институт брака занимает далеко не последнее место; гомосексуал, который считает гомосексуальность зазорной и, может быть, недопустимой.

Так, например, гуманитарий ощущает себя вполне уверенным в вопросах искусства и не испытывает внутреннего смятения, когда оказывается не способным перечислить все три закона Ньютона.

Подчиненный (я-отождествленная роль), который делает своему начальнику какую-то, не продиктованную служебными обязанностями, любезность, рассчитывая с ее помощью получить отпуск летом против полагавшегося ухода в отпуск зимой, уже выходит из собственно я-отождествленных отношений со своим начальником. В данной ситуации, кроме актуализации я-отождествленной роли подчиненного, продиктованной ситуацией (отношение с начальником), этот человек сознательно осуществляет еще один поведенческий акт, как бы накладывающийся на «партитуру» я-отождествленной роли. В целом, разумеется, действие едино, но в этом случае участвует уже не одно, а два «я» – я-отождествленное, поскольку наличествует отношение «начальник – подчиненный», и второе, я-неотождествленное «я».

Человеку и в голову не придет выбирать ощущать себя или нет сыном (дочерью) в отношениях со своими родителями, но он несколько раз подумает, говорить что-то своим родителям или оставить эту информацию при себе. Основываясь на тех или иных аберрациях «картины», он примет то или иное решение. «Свобода воли», разумеется, в этом случае также весьма и весьма условна, поскольку его решение и теперь будет продиктовано вполне определенными «внутренними обстоятельствами». Так что данное решение не является в подлинном смысле этого слова «свободным», и в первую очередь оно не свободно от самого человека, его «картины» и «схемы».

Зачем ощущать себя сыном (дочерью) в отношениях с матерью? Данный вопрос относится к числу тех, что не могут быть заданы, поскольку пред-существующая цель не является целью в прямом смысле этого слова, ее можно было бы назвать «смыслом» в том его значении, когда под смыслом понимается скорее целесообразность и само содержание процесса, нежели конечная цель как таковая.

Так, например, супруг или супруга могут скрываться за «идентификацией» «хорошая жена», «хороший муж», однако при этом испытывать в отношении своей «половины» ряд негативных эмоций, чувствовать себя неудовлетворенным (неудовлетворенной) в сексуальных отношениях, возлагая вину на своего партнера и т. д.

Например, стремление пациента быть похожим на отца, при том что отец не только другой человек, но и далеко не идеальный персонаж для подражания.

В данных случаях, как правило, у пациента обнаруживаются определенные идеалистические представления, зачастую или откровенно ошибочные или абсолютно недостижимые.

К числу наиболее распространенных вариантов такой ситуации относятся «идентификации» с ролью, позицией, состоянием «больного», которые поддерживаются у пациентов соответствующей «идентичностью», то есть когда подобная роль не только продумывается в качестве таковой, но и подкрепляется соответствующим дезадаптивным поведением пациента уже на уровне непосредственных действий и реакций, что встречается у пациентов с ипохондрическими расстройствами.

Такой я-отождествленной ролью может быть роль «жены», которая продолжает актуализироваться пациенткой, хотя она овдовела или оказалась в разводе. Другим примером можно считать я-отождествленная роль «матери», когда женщина продолжает быть доминантной в отношении своего сына, давно миновавшего юношеский возраст.

Кроме того, существенно для тактики ведения пациента то, какую из ролей использует пациент в отношении психотерапевта: то ли он отождествлен с ролью пациента (что благоприятно тем, что он будет выполнять данные ему задания, однако в этом случае не приходится рассчитывать на его инициативу и самостоятельный поиск решения стоящих перед ним «проблем»); то ли он не отождествлен со своей ролью пациента (в этом случае благоприятные и неблагоприятные факторы меняются местами: довольно инициативы, но плоха исполнительность). Так или иначе, но без учета этой информации психотерапевтом невозможно обеспечить максимально эффективный процесс лечения.

Так, например, доминантная позиция матери в отношении ребенка с тревожно-мнительными чертами может только усилить эти его дезадаптивные динамические стереотипы; если же ребенок замкнут и относительно аутичен, то подобное качество роли «матери» не позволяет ему развить необходимые коммуникативные потребности и навыки.

Например, динамический стереотип «командира» у военнослужащего может оказывать свое влияние и на роли «отца» или «мужа», модифицируя их соответствующим образом, что, по понятным причинам, далеко не всегда оправдано.

Этот механизм активно использовался Ф. Пёрлзом на его «семинарах», где личностные «идентификации» пациентов игнорировались или даже активно фрустрировались (например, через означение их как проявлений «еврейской мамаши» и т. п.). При этом Ф. Пёрлз в качестве психотерапевта вел себя с пациентом так, словно он абсолютно точно знает истинные чувства («идентичность») своих подопечных, тогда как они их активно сдерживают, прячут и дезавуируют.

Здесь уже отчетливо прослеживается инстинкт самосохранения отдельной особи, который и обеспечивает следование «принципу реальности» (З. Фрейд).

Так, например, у приматов внутригрупповые отношения, носящие очевидно иерархический характер, обеспечиваются соответствующей символикой полового акта. «Движение покрывания, – пишет Н.А. Тих в “Предыстории общества”, – применяется во взаимоотношениях обезьян во многих вариациях – от полной имитации полового поведения самца до мимолетного движения». «Подставление, как и покрывание, – наиболее употребительный способ общения между подчиненными и господствующими членами стада многих видов обезьян. […] Это движение заключается в том, что подчиненный или зависимый член стада поворачивается задом (демонстрирует свой зад) к господствующему, к вожаку. […] Позу подставления принимают не только самки, но и самцы. […] Многие авторы, специально занимавшиеся изучением явления подставления, истолковывали его в большинстве случаев как извращение половых взаимоотношений».

Нижеследующее наблюдение за внутригрупповыми отношениями обезьян наглядно демонстрирует, насколько взаимосвязанными оказываются все составляющие целокупного инстинкта самосохранения в социальной организации. «Поскольку общее количество самцов у обезьян более или менее равно количеству самок, – пишет Я. Дембовский в “Психологии обезьян”, – отсюда следует, что значительное большинство самцов устранено из половой жизни, ибо этому препятствует вожак. Эти одинокие “холостяки” являются причиной разных беспорядков в колонии обезьян. В общем, однако, “холостяки” признают господство вожака и уступают ему. Вожак укрощает строптивость “холостяка” или непослушную самку, принимая такую же позу, какую он принимает во время спаривания. Если поза укрощения является знаком властвования, то поза подставления самки служит знаком покорности». Иными словами, инстинкт самосохранения отдельной особи реализуется здесь в канве иерархических отношений и в символике половых отношений (инстинкт самосохранения вида).

Здесь имеется в виду следующее обстоятельство: «власть» – это отношение, причем «подвластный» ощущает в этом отношении чувство защищенности, поскольку лишен необходимости принимать решения, брать на себя ответственность и т. п.; с другой стороны, «властитель» получает право на принятие решений, на действие и т. п. Таким образом, обе стороны отношений «власти» по-своему выгодны для инстинкта самосохранения отдельной особи, при этом у человека возникает некая амбивалетность: желание получить преимущества, обеспеченные и той и другой стороной отношений «власти», что по понятным причинам не представляется возможным; это создает существенный конфликт, с которым нам и приходится иметь дело в процессе психотерапии.

Данные положения весьма обстоятельно представлены в работах Ю.И. Новоженова, который ввел понятие «статус-секса», и М. Фуко, рассматривавшего вопросы отношений «власти» в первом томе «Истории сексуальности».

«Именно она (повышенная сексуальность человека, – А.К., Г.А.), – пишет Ю.И. Новоженов, – создает тот эмоциональный тонус, который заставляет человека творить, именно она стимулирует его беспокойство, поиск, любопытство, которые лежат в основе изучения окружающего мира и преобразования его для своего блага, именно суперсексуальность человека вынуждает его отчаянно бороться за свой статус и положение в обществе, именно ей обязана постоянно растущая численность популяций человека и жесткий половой и естественный отбор, она же – неумеренная сексуальность – является причиной большинства бед человека, его исторических драм и трагедий, его психических травм и болезней».

«Мы, – пишет М. Фуко, – живем в обществе “секса”, или, скорее, в обществе “сексуальности”: механизмы власти обращены на тело, на жизнь, на то, что заставляет ее размножаться, на то, что усиливает род, его мощь, его способность господствовать или использоваться. Здоровье, потомство, раса, будущее рода, жизненность социального тела – власть говорит здесь о сексуальности и с сексуальностью; сексуальность здесь – не маркер и не символ, она – объект и цель».

«Сексуальное содержание в невротических феноменах, – писал А. Адлер, – происходит преимущественно из идеального противопоставления мужского и женского начал (“мужское – женское”) и возникает посредством преобразования формы мужского протеста. […] Странно, что Фрейд, тонкий знаток символики и жизни, был не в состоянии разобраться в символике сексуальной апперцепции, распознать сексуальное как жаргон, как modus dicendi».

«При анализе психоневроза, – пишет Альфред Адлер, – нередко обнаруживается, что эти противоположные пары (ощущение уверенности и неуверенности, чувство неполноценности и личностный идеал, – А.К., Г.А.) распадаются аналогично “противоположности” “мужчина – женщина”, так что чувство неполноценности, неуверенность, “низшее бытие”, женственность находятся на одной стороне антагонистической таблицы, а уверенность, высшее бытие, личностный идеал, мужественность – на другой. Динамика невроза может рассматриваться и быть понята так, как будто пациент хочет превратиться из женщины в мужчину или скрыть свою немужественность. Эти стремления в их пестрой картине образуют явление, которое я называю мужским протестом».

«Сила мужской акцентуации, – пишет Адлер, – в культурном идеале и в фиктивной ориентации, обнаруживаемой в желаниях, поступках, мышлении, чувствах наших пациентов, в каждой черте их характера, в каждом физическом и психическом жесте. Сила, которая дает энергию подъема и направляет вверх линию жизни, указывает на то, что в начале психического развития ощущается недостаток мужественности и что изначальное чувство неполноценности конституционально ущербного ребенка оценивается как женское. Благодаря установлению мужской фикции вводится сильная невротическая защита. Падает основа детской неуверенности, которая сама по себе ощущается как “женское” явление. Ощущение малости, слабости, робости и беспомощности, болезни, недостатка, боли, мягкости разрешается тогда в реакциях невротика так, как будто он вынужден становиться в оборону против присущей ему женственности, то есть “по-мужски”, сильно реагировать. Подобным же образом аффективная готовность мужского протеста реагирует против любой дискредитации, против чувства неуверенности, ущемленности, самоотречения, и нервозный человек обозначает в хаосе своей души – чтобы не сбиться с пути к вершине – постоянно действующие ориентации поведения и мышления – в форме мужских черт характера. Они устремлены по прямой к мужскому идеалу у пациентов как мужского, так и женского пола».

А. Адлер подробно описывает подобные случаи в своей книги «О нервическом характере», а также использует понятие «девальвации психотерапевта» пациентом.

Подобные случаи часто хорошо укладываются в предложенные З. Фрейдом схемы «орального» и «анального» типа. При этом, как правило, выявляются реально существующие «персонажи» в виде матери или отца пациента (пациентки), которым данное абсурдное поведение и предназначено; по сути, так пациент (пациентки) создает условия, при которых он оказывается защищенным от каких-либо воздействий со стороны указанных «персонажей» и всегда «выигрывает», но, разумеется, в ущерб для субъективного качества жизни.

Примером такой ситуации может служить положение пациента, который длительное время не работал, а теперь поставлен перед необходимостью возобновить трудовую деятельность.

Данное понятие восходит к философии И.Г. Фихте, который в работе «Назначение человека», вступая в диалог с Духом, пишет: «Из предыдущего я понял, что я действительно не больше того, что ты говоришь; и это перенесение того, что только существует во мне, на нечто вне меня, от которого я все-таки не могу удержаться, кажется мне в высшей степени странным. Я ощущаю в себе, а не в предмете, так как я – я сам, а не предмет; я ощущаю, следовательно, только себя самого и свое состояние, но не состояние предмета. Если существует сознание предмета, то оно, по крайней мере, не восприятие или ощущение: это ясно». Вероятно, подобный взгляд не кажется оптимистичным, однако он позволяет тому же И.Г. Фихте сделать существенные и очень важные с психологической, да и общечеловеческой точек зрения выводы: «Подобно тому, – пишет И.Г. Фихте в другой части этой же работы, – как я спокойствием и преданностью чту это высшее провидение, так я должен чтить в своих поступках и свободу других существ вне меня. Вопрос не в том, что, согласно моим понятиям, должны делать они, а в том, что могу делать я, чтобы побудить их делать это». Такое, столь важное для межличностного общения, почтительное уважение к другому человеку (к Другому с большой буквы, «выведенному» уже современной философией) возможно только в том случае, если представленная позиция психологического солипсизма не вызывает никаких сомнений, то есть в том случае, когда понятно, что «других» может быть два – тот, который есть на самом деле (ВВ), или Другой с большой буквы, и тот, который создается интерпсихически в виде означаемого и означающего (Ск и Са).

Разумеется, сам Ж. Лакан подобной терминологией не пользовался, а потому при дальнейшем изложении будут сделаны необходимые сличения терминологических концептов.

Все это позволяет сказать У. Эко: «У Лакана порядок символического конституируется не человеком и не духом, конституирующим человека, но он сам конституирует человека». Не будет большим преувеличением распространить эту закономерность и на «Воображаемое» (динамические стереотипы «схемы»), которое, по всей видимости, так же как и «Символическое» (динамические стереотипы «картины», или, иначе, ее аберрации), не конституируется человеком по его усмотрению, но оно само конституирует человека. Иными словами, речь идет о ситуации, когда субъект, сам того не подозревая, оказывается своего рода марионеткой в игре «Воображаемого» и «Символического», которые подменяют его собою, выдают себя за него самого. Таким образом, субъект оказывается отсечен не только от «Реальности» как таковой, но и от себя самого (как «Реального» субъекта), по тем же самым механизмам. Принцип поведения в отношении поведения здесь не осуществляется.

Для демонстрации этой сложности Ж. Лакан использует два примера. Первый приведен в работе «Логическое время» и касается трех заключенных тюрьмы, одному из которых обещано освобождение, если он первым правильно угадает, какой по цвету кружок (из трех белых и двух черных) закреплен у него на спине. Второй пример описан во втором томе «Семинаров», где для анализа используется один из рассказов Эдгара По («Украденное письмо»), а именно та его часть, где мальчик рассказывает главному герою рассказа (Дюпену), как ему удается постоянно выигрывать в «чет или нечет» Здесь нет нужды повторять ход размышлений Ж. Лакана, однако следует отметить, что данные примеры служат ему для выявления феномена «интерсубъективности».

Если мы представим себе аналогию с театральным действием, то в самом общем приближении можно сказать, что, играя Гамлета, актер фактически делает свою партнершу Офелией, играя же Отелло – Дездемоной, в противном случае пьеса не удастся.

Все эти вопросы рассмотрены нами в работе «Развитие личности (психология и психотерапия).

Вместе с тем следует отметить, что не для пациента, но для психотерапевта, желающего быть действительным профессионалом, «вторичная интерсубъективность» абсолютно необходима, в этой связи он нуждается не в лечении, прежде чем преступить к исполнению своих профессиональных обязанностей, как того требует, например, психоанализ, а в прохождении курса «психотерапевтического сопровождения» процесса развития личности.

«В плохом браке, – иллюстрирует свою мысль Ф. Пёрлз, – муж и жена не влюблены друг в друга. Они любят образ, фантазию, идеал того, каким должен быть супруг. И поэтому вместо того, чтобы взять на себя ответственность за свои собственные ожидания, они играют в осуждающие игры. “Ты должен быть не таким, какой ты есть. Ты не выполняешь правила”». Итак, правила всегда верны, а человек – не прав. То же применимо и ко внутренним конфликтам, и к отношениям между терапевтом и пациентом: вы меняете партнеров, вы меняете терапевтов, вы меняете содержание ваших внутренних конфликтов, но обычно вы поддерживаете статус-кво». Иными словами, речь идет о возобновлении одних и тех же динамических стереотипов, прежних доминант на себе, а не на «лице другого».

Несущественность подобных перемен для интегрального поведения ярко иллюстрирует К. Левин: «Изменения в эмоциональной сфере не всегда происходят в соответствии с изменениями когнитивных структур. Даже если когнитивная составляющая представления о группе у человека подверглась изменению, его чувства по отношению к этой группе вполне могут остаться неизменными. […] Так же как алкоголик знает о том, что ему нельзя пить, – и хочет пить, так и белый американский солдат в Англии, знающий об ухаживаниях негра за белой девушкой, может чувствовать, что ему не следует принимать это в штыки, – и может корить себя за то, что у него есть такое предубеждение. И тем не менее зачастую он будет беспомощен, сталкиваясь с этим предрассудком, поскольку его восприятие и эмоциональная реакция продолжают противоречить тому, как, по его мнению, он должен к этому относиться. Нередко существует опасность, что переобучение затронет лишь официальную систему ценностей, уровень их вербального выражения, а не уровень поведения».

«Даже обширный непосредственный опыт, – пишет К. Левин, – не может автоматически создать корректные представления (знания). В течение тысячелетий повседневный опыт человечества, свидетельствующий о том, что предметы падают на Землю, не стимулировал нас к созданию теории гравитации. Для того чтобы изменить наши представления об этом физическом феномене на более адекватные, понадобился ряд крайне необычных, подготовленных самими людьми опытов – так называемых экспериментов. И, таким образом, будет совершенно неоправданным утверждать, что непосредственный опыт в социальной сфере автоматически приведет к формированию корректных представлений или адекватных стереотипов».

Этот психотерапевтический постулат, полностью отвечающий учению о доминанте А.А. Ухтомского и о динамическом стереотипе И.П. Павлова, сформулировала Ф. Фромм-Райхман: «Пациенту нужен опыт, а не объяснения». Отсутствие соответствующих «опытов» можно однозначно расценить как отсутствие психотерапии. Впрочем, здесь следует сделать существенное уточнение: сам по себе «опыт» (даже при наличии понятийного его подкрепления) также недостаточен, необходима выработка того, что И.П. Павлов называл «дифференцировкой раздражителя» (для чего используются «провокационные» и «фрустрационные» техники), а также формирование соответствующего динамического стереотипа и, конечно, собственно «доминанты на Собеседнике», (что возможно лишь если данный «предуготовленный центр» будет выведен на авансцену психического в качестве безусловного личностного приоритета, что, впрочем, и есть формирование динамического стереотипа при соответствующих положительных подкреплениях

«Мысль, – писал Л.С. Выготский, – не только внешне опосредуется знаками, но и внутренне опосредуется значениями. Все дело в том, что непосредственное общение сознаний невозможно не только физически, но и психологически. Это может быть достигнуто только косвенным, опосредованным путем. Этот путь заключается во внутреннем опосредовании мысли сперва значениями, а затем словами. Поэтому мысль никогда не равна прямому значению слов. Значение опосредствует мысль на ее пути к словесному выражению, то есть путь от мысли к слову есть непрямой, внутренне опосредованный путь».

«Любя женщину, – пишет И.М. Сеченов, – человек любит в ней, собственно говоря, свои наслаждения; но, объективируя их, он считает все причины своего наслаждения находящимися в этой женщине, и, таким образом, в его сознании рядом с представлением о себе стоит сияющий всякими красотами образ женщины. Он должен любить ее больше себя, потому что в свой идеал я никогда не внесу из собственных страстных ощущений те, которые для меня неприятны. В любимую женщину вложена только лучшая сторона моего наслаждения».

«Любовь, – пишет О. Вейнингер, – подобно ненависти, есть явление проекции, а не явление равенства, подобно дружбе. В дружбе основной предпосылкой служит равноценность обоих индивидуумов; в любви – утверждение неравенства, неравноценности. Приписать какому-нибудь человеку все, чем самому хотелось бы обладать, украсить его всеми достоинствами – значит любить его. […] Красота женщины – это олицетворение нравственности, принадлежащей мужчине и перенесенной им в высшем ее напряжении на женщину».

Если есть возможность исследовать медицинские документы пациента, то это хорошо сделать на данном этапе.

При подозрениях на тяжелое психическое расстройство необходимо исследование на предмет соответствующих жалоб и состояний.