В этот мутационно-прыщавый период старый К. стал навещать меня в комнате, это были, если можно так выразиться, необъявленные визиты; сначала он подкрадывался на цыпочках в носках под дверь и прислушивался, а потом резким рывком за ручку распахивал дверь и влетал в комнату, подозрительно осматривая меня; эти необъявленные визиты старого К. я довольно легко мог предвидеть, потому что его выдавала как раз тишина, отсутствие естественных скрипов пола, я догадывался, что если за дверью воцарялась тревожная тишина, значит, крадется старый К. и будет мне, с позволения сказать, наносить визит. Приходил он и вечерами, перед отходом ко сну; когда стихали его купальные пофыркивания, ванные попердывания, полотенечные посвистывания, я знал, что вот-вот он окажется у моей двери, что, прежде чем он вторгнется, он приложит ухо к щели или глаз к замочной скважине, я думал, ох и думал иногда, а не сунуть ли мне как бы ненароком, как бы совершенно неосознанно в эту тишину за дверью, прямо через замочную скважину что-нибудь острое, ну да хотя бы остро отточенный карандаш, думал, ох и думал: воткнулся бы он только в глаз или прошел бы дальше, через глазницу, достиг бы мозга старого К., проник бы туда, где размещался его разбухший центр морали, и дал бы ему вытечь, брызнуть струей на свеженатертый паркет прихожей?
— Руки на одеяло!
Обычно эта команда прерывала мои «грязные поползновения», старый К. уже стоял у моего изголовья и метил в меня насупленной бровью:
— Как ты спишь? Весь под одеялом? А может, и не спишь? Чем ты там занимался?
И срывал с меня одеяло. Рутинный контроль, который никогда ему не наскучивал.
— Ну не открывай же, холодно. Что там опять, я ведь спал…
Я накрывался одеялом и поворачивался к нему спиной.
— Помни, сынок: в твоем возрасте самое последнее дело свинствами разными интересоваться. С этого начинаются извращения. Со слишком ранних интересов. Потом ни учиться не хочется, ни что другое приличное…
— Тебе об этом что-то известно?
— Ты еще мне тут поогрызайся, молокосос!
И снова раскрывал меня; как бы взамен за то, что я слушаю его поучения лежа, меня следовало раскрыть.
— Наверняка разглядываешь какие-нибудь гадости с дружками, признайся. Наверняка уже поигрываешь в то, во что не следует, а? Как там его, «карманный бильярд», так, что ль?
Он смеялся своим же словам и снова делался серьезным, но как-то нервически, совершенно беспомощно; открывал это мое одеяло, будто лелеял надежду, что где-то под ним воспитывается дитя человеческой породы, с которым он сможет справиться, с которым можно не разговаривать об этих делах, этих вещах, этой фигне. Мне было жаль его, даже тогда, когда он продолжал вести разговоры на сон грядущий: