— Да, — отвѣчалъ я со вздохомъ.
— Онъ таки порядочно перезрѣлъ, неправда ли?
Минуты двѣ никто изъ насъ не говорилъ, каждый былъ занятъ своими мыслями. Наконецъ Томсонъ сказалъ тихимъ, благоговѣйнымъ голосомъ:
— Иногда нельзя быть увѣреннымъ, дѣйствительно ли они умерли, или нѣтъ, ложная смерть, знаете; теплое тѣло, члены согнуты и т. д. Вы думаете, что они умерли, но навѣрное не знаете. У меня въ вагонѣ были случаи. Это ужасно, потому что вы не знаете, въ какую именно минуту они встанутъ и начнутъ смотрѣть на васъ! — Затѣмъ послѣ короткой паузы и слегка двинувъ бровью въ сторону ящика:- Но онъ, внѣ сомнѣнія! Да, сэръ, я готовъ поручиться за него.
Мы еще немножко посидѣли въ задумчивомъ молчаніи, прислушиваясь въ вѣтру и грохоту поѣзда. Затѣмъ Томсонъ сказалъ съ большимъ чувствомъ:
— Увы, мы всѣ тамъ будемъ, этого не минуешь. — Человѣкъ, рожденный отъ жены, недолговѣченъ, говорится въ Писаніи. Да, съ какой бы стороны вы ни смотрѣли на это, оно страшно торжественно и любопытно. Никто не можетъ избѣжать этого, всѣ должны пройти черезъ это, то есть каждый изъ всѣхъ. Сегодня вы здоровы и сильны, — тутъ онъ вскочилъ на ноги, разбилъ стекло и выставилъ на минуту свой носъ въ получившееся отверстіе, потомъ сѣлъ, и я занялъ его мѣсто у окна и выставилъ свой носъ; это упражненіе мы повторяли то и дѣло, — а завтра, — продолжалъ онъ, — падаете, какъ подкошенная трава, и «мѣста, знавшія васъ раньше, не увидятъ васъ вовѣки», какъ говорится въ Писаніи. Да, это ужасно, торжественно и любопытно, но всѣ мы тамъ будемъ и никто не минуетъ этого.
Послѣдовала новая долгая пауза.
— Отчего онъ умеръ?
Я сказалъ, что не знаю.
— Давно онъ умеръ?
Мнѣ казалось, что для большей правдоподобности лучше увеличить срокъ, и я отвѣтилъ:- Два или три дня.
Но это не помогло. Томсонъ бросилъ на меня оскорбленный взглядъ, ясно выражавшій: «Два или три года, хотите вы сказать!» Затѣмъ онъ началъ распространяться о томъ, какъ неблагоразумно затягивать такъ надолго похороны. Затѣмъ подошелъ къ ящику, постоялъ съ минуту, вернулся назадъ легкой рысцой и посѣтилъ разбитое окно, проговоривъ:
— Было бы гораздо лучше, если бы его похоронили прошлымъ лѣтомъ.
Томсонъ сѣлъ, уткнулся лицомъ въ свой красный шелковый матовъ и началъ потихоньку раскачиваться всѣмъ тѣломъ, какъ человѣкъ, который старается перенести не переносимое. Тѣмъ временемъ запахъ, если только можно назвать это запахомъ, сдѣлался удушающимъ. Лицо Томсона стало сѣрымъ, я чувствовалъ, что на моемъ не остается ни кровинки.
Скоро Томсонъ склонилъ голову на свою лѣвую руку, оперся локтемъ въ колѣни и, махнувъ своимъ краснымъ платкомъ въ сторону ящика, сказалъ: