«Я Огонь, я сын Огня. Я буду жить. Мой лик не утратится».
Как это по-бальмонтовски звучит! И многоликий Бальмонт живет – в «Носящем барсову шкуру» Руставелли, в «Вороне» Эдгара По, в «Облаке» Шелли, в Теннисоне, в Кальдероне. И прежде всего в своих стихах. Но, повторяем, он многолик, – не потому ли у него нет чисто любовной лирики? То есть у него все о любви, но в широком смысле этого великого слова. Несомненно, поэт объективный, он должен был высказаться и лично. Время позволяет заглянуть нам в его переписку с женой, оставшейся в вымороченной диктатурой террора Москве, – выше уже приводилось несколько строк.
С поистине дантовской горечью и силой взывает он к ней 15 сентября 1924 года: «Золотое утро… О, поэты, сколь они непоследовательны! Я был последователен, когда тебе и мне светили наши зори, первые зори, и вторые, и третьи. Но тогда я последовательностью в своих неукрощаемых причудах и беспутствах столько раз тебя ранил, что, падая сейчас перед тобой на колени, говорю: Бессмертная моя любовь, моя Катя, моя радость, мое счастье, моя Беатриче, нужно было быть тобою, чтобы не бросить меня, не разлюбить, или не сойти с ума, или не умереть». Посреди мытарств парижских, он не только тоскует по России, он тоскует по своей настоящей и единственной, несмотря ни на что, женщине. Екатерина Алексеевна Андреева, вторая жена Бальмонта – первый брак выбросил поэта из окна на мостовую и оставил его хромым, – можно сказать, его второе я. Он был эхом для многих, она – эхом для него, и как от угасшей звезды от нее все еще долетает до нас его светописная волна: «Милая, любимая моя Катя, через все страны кричу: „Люблю тебя!“» «Как мне хотелось бы увидеть тебя, обнять тебя, поцеловать, прижаться и слушать, как бьется твое сердце, это удивительное сердце, лучше которого нет другого на Земле. Это сердце, по прихоти своей, полюбило меня. Я знаю, что не стою этой любви, я, всегда бегущий и убегающий, как тень на воде от летучего облака». И в другом письме: «Моя милая Катя, чувства могут передаваться на расстоянии от сердца к сердцу без какого-либо внешнего способа, – а мы оба знаем, что при известной степени напряжения они наверно передаются…» И еще: «Пески и сосны… Помнишь, как нам было хорошо когда-то с тобой в Биаррице? Сколько любви, и молодости, и счастья было в нас, и как пело сердце, в прозрачном любующемся сознании – непрерывающаяся пряжа все новых и новых мыслей и образов. Там я написал много страниц, которые навсегда останутся певучим знаком моей души, твоей души, нашей любви. Там я был только с тобой, никогда ни с кем другим, это наш Океан, наше Солнце, наш, только наш, могучий вал, хоть мы стояли с тобой высоко над водой! Моя милая, я объехал чуть не всю Землю и видел все океаны, но такого Океана, которому именно там я пропел свою песню – „Океан мой древний прародитель“, – только такого высокого плещущего Океана, который жил и манил всеми празднествами сил – перед нашими глазами и в двух наших сердцах, я не видел уже нигде и никогда». А вот еще аккорд из все того же удивительного письма от 15 сентября 1924 года: «…. Благословляю Судьбу, что злой Хаос не захлестнул меня, ни тебя, и в бушевавшем Хаосе ты была прекраснее и совершеннее, чем сама о том можешь знать. Благодарю Судьбу, что она послала тебя как свет неугасимый в мою спутанную жизнь». Поэт не подбирает слов, говорит его сердце. Екатерина Алексеевна была, по его собственным словам, «с ярко-сияющими черными глазами, полными живой улыбчивости». Такой она и снилась ему все годы разлуки. Для нее же он оставался ребенком, не знающим ни прошлого, ни будущего, признающим лишь настоящее. Ничто не является признаком настоящего как любовь. Давно канул в вечность день 13 января 1933 года, а в нем все звучит глагольная форма настоящего этого бальмонтовского письма: «И всегда бывает так, что я во сне впадаю в кажущиеся мне безысходными затруднения, – неотмыкающиеся двери, крутые лестницы, путаные переходы, – и в эти минуты, когда гибель уже настала, ты, весело смеясь, протягиваешь свою милую красивую руку и спасаешь меня». В отношении таких писем не хочется упоминать о стихотворениях в прозе, не нужно все заворачивать в красивую обертку. Говоря о сокровенном, поэт подписывается, разумеется, очень личным, но забавным прозвищем: «Твой Рыжан».