Но что скажет папа? Жить в нищете и бедности, если папа того пожелает, сильно осерчав, она не сможет, убежит к папе, который всегда простит свое чадо. А он останется здесь…
Грустные мысли недолго терзали душу Муравьева. Марина была так красива, что…
Он уверенно снял с нее трусы, избавил от лифчика.
— Маринка, ты не почувствуешь боли, только удовольствие, — сказал он.
— Правда, Игорь? А я знаю, что это больно…
— А я знаю, как доставлять удовольствие, а не боль юным дамам, — сказал Муравьев.
И нырнул под одеяло.
Утро в квартире Стернина было отнюдь не благостным. Он, в махровом халате, нервно ходил по кухне-столовой — на двадцати квадратных метрах можно разместить и то и другое. На диванчике у стола замерли в ожидании Лилия Максимовна и Мария Петровна.
— Что ты ходишь туда-сюда, как… белый медведь в теплую погоду? — спросила Лилия Максимовна.
— Потому и хожу, что чувствую — Маришка осталась ночевать у этого идиота, актеришки, бабника. А что потом?! Слезы, папа спасай меня?!
— Иван Тимофеевич, не надо думать о Маринке так плохо. Она умная девочка и знает, что делает, — сказала Мария Петровна.
— Вот именно! — кивнула Лилия Максимовна.
— Что именно, что именно?! — взорвался Стернин. — Ты, Лиля, только и делаешь, что повторяешь слова Марии Петровны! А своего мнения о поведении дочери у тебя нет!
— Ваня, я занимаюсь своим салоном, у меня проблем до черта, решаю их…
— А дочка тебе не нужна?!
— Разумеется, нужна, но… она уже взрослая девочка, и я ей вполне доверяю.
— Доверяют они! — презрительно хмыкнул Стернин. — А когда случатся проблемы, будете стонать, что я должен что-то сделать! Но делать нужно до того, как проблемы случились!
— Я лично не буду стонать, — уверенно сказала Мария Петровна. — Я верю Маришке.
— Я тоже, — поспешно сказала Лилия Максимовна.
— О-ох, как же вы все надоели мне! — простонал Стернин. — Все, хватит разговоров, убирайтесь отсюда к чертовой матери, я могу нормально позавтракать?!
— Все готово, Иван Тимофеевич, — сказала Мария Петровна.
Обе женщины ушли из кухни. Стернин сел за стол, зачерпнул ложкой овсяную кашу с клубникой. Гадость, но что поделаешь, годы берут свое. Сейчас бы яишенку на сале, которое с чесночком засолила Мария Петровна, да нельзя, желудок не принимает. И значит, приходится жрать то, что можно. Дерьмо, а что поделаешь? Усугублять язву желудка и ложиться под нож, с непредсказуемыми последствиями, — себе дороже. Ну, значит, и надо жрать овсяную кашу. Сколько смеялись над идиотской привычкой англичан, а вот поди ж ты! Сами пришли к этому!
Но в этот момент не мысли об овсяной каше тревожили душу банкира. Судьба единственного ребенка, дочери, беспокоила. Она, конечно, красавица, умница, но ведь сколько козлов паршивых, таких как Муравьев, зарятся на девочку! И если подпадет под их гнусное влияние — беда! Там будут и кабаки, и наркотики, и прочие дела… Пропадет! И нужно что-то делать, но что — ни черта непонятно. В доме еще две бабы, одна жена, да о дочери ни черта не думает, другая думает, но — домработница. Ни хрена толком сказать не могут!