Внезапно я испытываю нечто сродни уважению к этому жестокому и бескомпромиссному сыщику. Джулиан был неправ, упрекая его в некомпетентности. И то, увы, было не единственное заблуждение моего жениха.
Мистер Локвуд знает свое дело и, скорее всего, сможет нам помочь. Самое время рассказать ему про все то, что мы услышали в таверне Луи. Если он возьмет след Габриэля, то оставит в покое меня и уже не будет ворошить мою память так же настойчиво, как угли в камине.
Я приоткрываю рот — и вновь захлопываю. Мои утренние страхи поулеглись, и ко мне вернулась уверенность, что Джулиан не только жив, но рано или поздно приедет похвастаться результатами своего расследования. Предательства он мне не простит. Нащупав предел его снисходительности, впредь я намерена быть более осторожной и не раздражать его понапрасну. Если, конечно, не хочу рискнуть своим счастьем — и благополучием Дезире.
— Мне нечего вам сказать, — рублю я с плеча и демонстративно встаю, вынуждая Локвуда последовать моему примеру.
— Как вам угодно, — говорит он и берет со столика свою шляпу. Я приняла ее за грязную тряпку, которую забыла в гостиной Августа. — Но поверьте, упрямство не доведет вас до добра. В конце концов, мы сами найдем вашего сообщника. Того, кто убил миссис Ланжерон, а прежде — братьев Мерсье. И возможно, «свидетельством короны» захочет воспользоваться уже он.
По его отбытии я возвращаюсь в спальню и вновь забираюсь на кровать. Вокруг меня топорщатся жесткие черные юбки траурного туалета, и я нахохливаюсь, как ворона в гнезде. Задача мне предстоит не из легких. Пора вспомнить ту ночь, когда погибли братья Мерсье. Для того хотя бы, чтобы избежать ступора, если на скамье свидетелей появится мистер Септимус Тэтли и начнет делиться подробностями убийства. А если приведут к присяге мою сестру? Что поведает она? Я даже этого не могу предугадать, потому что не помню вообще ничего. Кроме тех слов Жерара и стука пуговиц о деревянный настил, когда треснула блузка Дезире.
Слой за слоем мне придется стереть из памяти черноту, которая пропитала не только ту ночь, но и предшествовавшие ей дни, а затем запеклась коростой, надежно скрыв от меня и события, и лица. Надежно и милосердно.
Но я должна вспомнить, я должна, должна…
* * *
— Фло-о-о! — гаркает сестра мне в ухо, рывком выдергивая меня из оцепенения.
Наклонившись, смотрит туда же, куда и я — в прохудившийся котел для патоки. Давным давно его прикатили из сахароварни и за неимением лучшего места оставили у курятника. На дне скопилась ржавая вода, и в ней, как чаинки в огромной чашке, плавают побуревшие лепестки азалий. Не обнаружив в котле ничего достойного внимания, сестра поводит плечиком.