— Эти гражданские, они сразу в панику. Они до того доходят, что считают шпионами всех, кроме себя. Ей-богу, я помню один такой случай в восемнадцатом. Бедолагу расстреляли ни за что, ни про что. И все потому, что его в чем-то обвинил один гражданский. — И он принялся рассказывать длинную историю о солдате, которого расстреляли в Аррасе как раз перед началом большого наступления.
Под палящим солнцем было очень жарко. Я снял форменку и улегся на бруствер. Томас знай себе молол языком. Поговорить он любил. Я закрыл глаза. Свет, пробиваясь сквозь смеженные веки, казался красным. Я был доволен — дело двигалось, хотя я еще ничего не предпринял. Это казалось добрым предзнаменованием. И все же я испытывал неосознанное беспокойство. Едва избежал беды. Лишь по счастливой случайности я не находился сейчас под арестом и не ждал трибунала. В следующий раз мне уже может не повезти, а в том, что следующий раз будет, я был абсолютно уверен. Слишком уж они со мной в открытую играли, хотели, чтобы в течение последующих нескольких дней я не путался у них под ногами.
Но, как бы я ни был обеспокоен, это не помешало мне крепко уснуть, лежа на мешках с песком. Из-за умственного напряжения, вдобавок к нервному и физическому, от которых страдали все, я совершенно вымотался. Проспал я почти три четверти часа, а когда вернулся в барак, кое-кто все еще обсуждал происшествие.
— Если парня опознали на поверке, это еще не значит, что он нацист, — говорил Мики. — Во всяком случае, — подчеркнул он, — не он едет завтра на похороны своей бабушки.
При моем появлении воцарилось неловкое молчание. Я догадался, что вспышку донкихотства вызвал у Мики Четвуд. Но, как это ни странно, я уже не боялся их враждебности. Я чувствовал себя уверенно и непринужденно.
— Надеюсь, ребята, — заявил я, — вы уже решили для себя, нацистский я агент или нет.
Мои слова задели их за живое. Четвуд, Хелсон, Фуллер и капрал Худ — все, казалось, ведут себя так, будто это их не касается, но в них явно чувствовалась настороженность. И я знал, что по крайней мере Четвуд и Худ относятся ко мне с подозрением. Нужно было проявить максимум осторожности. Отныне все, что я скажу или сделаю, будет отмечаться. Я лег на койку, натянул на себя одеяло и сделал вид, что сплю.
День тянулся страшно медленно, так как мы не привыкли к тому, чтобы у нас не было тревоги. Одни спали, другие играли в шахматы или в карты. В бараке было тихо, если не считать топота ног и постукивания молотков по крыше. Это Мики и Фуллер пытались замаскировать барак ветками орешника, нарезанного в лесочке у холма. Их настроение мне было понятно, я и сам жалел, что не могу найти, чем бы заняться. В некотором роде я боялся ничуть не меньше Мики, но меня пугала не перспектива подвергнуться бомбежке, ведь бомбежка — это нечто определенное. Я верю в судьбу. Если бомба должна попасть в тебя, значит, это непременно случится, и тут уж ни черта не поделаешь. Но я ведь намеренно шел навстречу опасности, а это уже совсем другое дело.