Бурдуа не выдержал циничного взгляда товарища: он всегда отличался врожденной стыдливостью, но это была односторонняя стыдливость старой девы, которая не избегает пикантных разговоров, если только речь идет не о ней самой.
– Ах, с женщинами? Боже мой, да так же, как у всех!
– Не станешь же ты уверять меня, – настаивал Житрак, – что в твоей холостой жизни не замешана ни одна юбка… например Филомена?
– Филомена? – повторил Бурдуа, поднимая на него взор честных голубых глаз. – Да ведь ей пятьдесят три года! Нет, уверяю тебя… ничего серьезного. Я же говорю тебе – как у всех.
На лице торговца перьями промелькнуло легкое презрение.
Бурдуа счел необходимым оправдаться:
– В первый год после своего приезда в Ман я, знаешь, собирался жениться. Мне понравилась одна молодая девушка; она была бесприданница, не отличалась красотой, но… мне нравилась. Казалось, все содействовало моему успеху. Но вдруг я понял, что она выходит за меня против своего желания, только чтобы угодить родителям. Она любила одного молодого человека… из отдела сборов. Это была честная девушка; она не обманула бы мужа, но я, понимаешь, предпочел… Ну, и вот… я не женился.
Он остановился.
Житрак продолжал внимательно смотреть на него, но уже с другим выражением, и Бурдуа понял, что друг отгадал его секрет, читая в его сердце, как в раскрытой книге, глубокую нежность и непобедимую застенчивость, которая в присутствии женщин совершенно парализуют его.
Что Житрак понял это, видно было по той дружеской снисходительности, с какой он смотрел на товарища, и Бурдуа почувствовал болезненный укол. Чтобы избежать тяжелых для него настойчивых расспросов в этом направлении, он сказал:
– Зато ты, старина, кажется, не пренебрегаешь юбками?
– Не правда ли, она очень мила? – с живостью произнес Житрак, – И презабавная! Ее все решительно интересует. И притом она такая свеженькая, аппетитная… еще не истрепалась.
– В этом я тебе верю, – сказал Бурдуа. – В такие годы это было бы чудовищно. И все-таки она слишком молода.
В последних словах слышался легкий упрек; но недавнее благородное негодование уже исчезло, когда он в «соблазнителе» узнал старого товарища по коллежу в Лиможе, сорви-голову, кутившего уже в лицее, но в общем – доброго малого.
Житрак расхохотался.
– Слишком молода? Да ей семнадцать лет, друг мой! А закон уже в тринадцать разрешает французским модисткам заниматься любовью. Семнадцать лет в Париже, да еще в модном магазине, – это надо считать вдвое. Масса провинциалок в тридцать пять лет гораздо наивнее, чем была Зон, когда я встретил ее на прошлой неделе в магазине ее хозяйки на улице Шерш-Миди.