Я боялся пошевелиться. Конюх Германтов, как видно воспользовавшись их отсутствием, перенес лестницу из сарая в ту мастерскую, куда я зашел. Если б я поднялся по лестнице, то мог бы отворить окошко, и тогда мне было бы слышно все, как будто я находился у Жюпьена. Но я боялся, как бы чем-нибудь не стукнуть. Разговор у них начался примерно через полчаса (за это время я успел тихонько подняться на лестницу и мог теперь смотреть в окошко, которое я, правда, так и не осмелился отворить). Де Шарлю давал Жюпьену деньги — тот решительно отказывался.
Затем де Шарлю направился к выходу. «Зачем вы бреетесь? — сказал Жюпьен сладеньким голосом. — Красивая борода так украшает!» — «Фу, какая гадость!» — воскликнул барон. В дверях он остановился и начал расспрашивать Жюпьена о жителях этого квартала: «Вы знаете того, кто торгует на углу каштанами, но только не с левой стороны — там торгует какое-то страшилище, — а с правой: рослого, смуглого детину? А что собой представляет провизор из аптеки напротив? Его лекарства развозит какой-то милый велосипедист». Должно быть, эти вопросы задели Жюпьена за живое, — выпрямившись с гордым видом обманутой кокетки, он ответил: «А вы, как я гляжу, волокита!» Этот горестный, холодный и жеманный упрек, должно быть, подействовал на де Шарлю: чтобы загладить неприятное впечатление, которое могло произвести его любопытство, он обратился к Жюпьену, но так тихо, что я ничего не услышал, с какой-то просьбой, для исполнения которой, видимо, требовалось, чтобы они еще побыли в мастерской, и которая, должно быть, растрогала жилетника до такой степени, что он все простил барону: окинув взглядом его седые волосы, его полное, румяное лицо, выражавшее глубокое удовлетворение, Жюпьен, как человек чье самолюбие польщено, не отказал ему в его просьбе и, радостно-взволнованный, преисполненный благодарности, с видом превосходства сказал: «Ну, так и быть, старый повеса!»
«Я возвращаюсь к разговору о трамвайном кондукторе потому, — опять взялся за свое де Шарлю, — что, помимо всего остального, это может мне пригодиться на обратном пути. В самом деле, я иной раз как халиф, обходивший Багдад под видом простого торговца,6 иду следом за любопытной молодой особой, силуэт которой пленил мое воображение». Тут я обратил внимание на одну черту де Шарлю, которую я раньше подметил у Бергота. Если бы Берготу пришлось предстать перед судом, то он заговорил бы не на языке, который мог бы убедить судей, — он начал бы употреблять подсказанные ему его творческой индивидуальностью чисто берготовские обороты, потому что это доставляло бы ему удовольствие. Вот так и де Шарлю говорил с жилетником тем же языком, каким говорил бы с людьми одной марки, даже переигрывая — то ли потому, что от робости, которую он силился побороть, он был сейчас особенно высокомерен, то ли потому, что, не давая ему взять себя в руки (ведь мы больше конфузимся, когда имеем дело с человеком не нашего круга), робость заставляла его проявлять, обнажать свой нрав, действительно гордый и «слегка сумасшедший», как говорила герцогиня Германтская. «Чтобы не потерять ее из виду, — продолжал он, — я вскакиваю, как учитель, как молодой и красивый врач, за ней в трамвай (я говорю в женском роде только по привычке — так говорят о принцах: «Как ваша светлость себя чувствует?»). Если она пересаживается в другой трамвай, я беру — может быть, вместе с чумными микробами — нечто совершенно непонятное, именуемое «пересадочным билетом», номер которого, хотя его вручают мне, не всегда бывает первым! Так я меняю «средства передвижения» до трех, до четырех раз. Иногда я в одиннадцать часов вечера доезжаю до Орлеанского вокзала — извольте добираться оттуда домой! Хорошо еще, если только до Орлеанского вокзала. Как-то раз мне все не удавалось начать разговор, и я доехал до самого Орлеана в одном из тех ужасных вагонов, где у вас все время перед глазами, между треугольниками так называемых «сеток», снимки главных архитектурных достопримечательностей той области, по которой проходит эта железная дорога. Было только одно свободное место, и мне ничего иного не оставалось, как любоваться «видом» орлеанского собора, который считается историческим памятником, хотя безобразнее его нет во всей Франции,