Мне бы, поднатужиться немного: прикинуться на недельку-другую паинькой и послушным сыночком; поднапрячься, подналечь и принести со школы хотя бы две-три «пятёрки»; поймать удобный момент, когда папа с мамой смеются, подойти к ним и тихо сесть рядом, изобразив на лице страдальческое выражение, полное скорби и утраты… И – всё! Можно смело готовить кусок марли или фланелевую тряпочку для любовной протирки и чистки новенького седла и бардачка, от которых так пахнет кожей и магазином!
Однако с Хитростью, дела у меня обстояли неважно: видать, пока я, раскрыв от удивления рот, изумлялся этому миру, остальные – более шустрые сверстники – расхватали ходовой, нынче, товар. А потому, когда я приплёлся к «шапочному разбору», со дна мешка, глупенько хлопая своими невинными глазками, на меня взирали лишь Доверчивость и Наивность. Так что, выбора у меня не было: пришлось довольствоваться тем, что осталось.
Позднее, став значительно старше, я так и не сумею полностью избавиться от этой «парочки», осуждаемой на всём трезвомыслящем Востоке и являющейся предметом язвительных насмешек со стороны товарищей. К тому же, вызывая бешеную ярость и стыд в душе моего старшего брата. Именно ему, впоследствии, я буду обязан многим урокам, что преподносит нам жизнь, и на которые иногда совсем не просто дать однозначный ответ. Конечно же, брат меня любил и жалел, но в немалой степени, его рвение и усердие в этом вопросе объяснялось тем, чтобы позорное пятно «дурачка-простофили» не легло на всю нашу семью. И в этом – надо отдать ему должное – он преуспеет. Хотя, однажды, всё же, причинит мне очень острую боль, лёгкий след от которой до сих пор даёт о себе знать. Но об этом чуть ниже…
Тем не менее, в один из дней, Судьба сжалилась надо мной: родители пригласят меня для беседы в гостиную. Надо ли, описывать то волнение, когда я переступил порог главной комнаты, являющийся одновременно и кабинетом отца. Сердце колотилось столь неистово и сильно, что, казалось, ещё немного – и оно выскочит из груди. Папа встретил меня стоя у стола, мама же, сидела в кресле, чуть поодаль, у окна. Прямо над их головами, со стены, на меня ласково и добродушно смотрели два портрета: молодой и красивый папа, с густыми мохнатыми бровями, и совсем юная мама, в национальной тюбетейке, из-под которой многочисленными ручейками-струйками ниспадали длинные девичьи косички. Я перевёл свой взгляд с портрета на маму, которая продолжала как-то сдержанно и загадочно улыбаться. Мама преподавала в младших классах в той же самой школе, где я учился, а потому была в очень тесном контакте с моими учителями.