Для Саши эти условия были неприемлемы, причем независимо от того, любит она его или нет. Никакого компромисса она ему предложить не могла, она все ему объяснила перед отъездом. К концу месяца она перестала ждать звонка из Лондона. Было ясно, что все кончено. А Лайам ждал ее звонка в Лондоне и постепенно приходил к тому же выводу. Им потребовалась всего пара недель – не лет и даже не месяцев, – чтобы разбежаться. То, о чем она предупреждала с самого начала, сбылось. Отношения оказались невозможными. Теперь Саша твердила себе, что это тот случай, когда чем раньше, тем лучше. Но от этого на душе не делалось легче. При всей инфантильности и ребячестве обаяния Лайаму было не занимать, и она по нему скучала.
Только спустя два месяца Саша наконец немного успокоилась, но грусть оттого, что этот человек исчез из ее жизни, осталась. Только поделиться ею она ни с кем не могла. Собственно, об их отношениях никто и не знал, и теперь не к кому было обратиться за утешением. Саша ни с кем не могла пооткровенничать о своей короткой любви и поговорить о Лайаме. Оставалось только признать факт разрыва. Ха, все так и должно было случиться. Он оказался слишком незрелым, слишком непокорным, слишком неразумным и слишком упрямым в своем нежелании взрослеть. Все это в полной мере проявилось в ссоре, предшествовавшей их разрыву, когда Лайам впал в так испугавшую ее ярость.
В феврале и марте Саша летала в Нью-Йорк. Татьяна была в восторге от новой работы. В галерее дела шли успешно. Саша планировала в апреле навестить Ксавье в Лондоне и уже начала внутренне готовиться к поездке, зная, что Лайам будет где-то поблизости. Она молилась, чтобы где-нибудь с ним не столкнуться, и в то же время боялась показать сыну, что избегает его приятеля.
Незадолго до поездки Эжени сообщила Саше, что от Лайама пришло письмо по электронной почте. Он закончил несколько новых полотен и просил Сашу приехать взглянуть. Лайам предлагал прислать диапозитивы, но одновременно выражал желание, чтобы Саша, как руководитель галереи, посмотрела на сами картины. Из письма следовало, что Лайам считает их своими лучшими работами.
– Ах да, – спохватилась Эжени в конце своего доклада, – еще он желает тебе всего наилучшего и надеется, что у тебя все в порядке.
У Саши и в самом деле все было в порядке. Теперь, когда после их расставания прошло уже больше двух месяцев, она чувствовала себя намного лучше, но до конца обида все же не прошла. «Всего наилучшего». Саша успела вкусить благодаря ему и наилучшего, и наихудшего. Она успела полюбить его, но Лайам одной выходкой ее остудил. Он повел себя как взбалмошный, капризный ребенок. Саша была сыта по горло этими самонадеянными художниками, которые уже далеко не юнцы, а все ведут себя под стать подросткам. В ее представлении в тридцать девять лет уже давно пора стать взрослым. При всем при том в душе не утихала обида, что Лайам так и не удосужился ей позвонить. А самой не позволяла гордость.