— Ты убила человека? — удивленно глядя на нее, спросил он.
— Иначе я не была бы здесь, господин!
— Отвечай как следует. Это начальник тюрьмы! — заметил один из надзирателей.
— Хорошо!
Лачи с подчеркнутой небрежностью знаком руки приветствовала Хуб Чанда, так, словно отгоняла муху, севшую ей на лоб.
— Нет, нет, не мешай! Пусть она говорит! — мягко сказал Хуб Чанд и снова погрузился в изучение бумаг, лежащих перед ним. Он долго вертел их, рассматривая со всех сторон, не смея поднять глаза на Лачи, на лице которой появилось насмешливое выражение.
«Эта картина умеет говорить, — вдруг подумал он, — она двигается, она живая». — Он был потрясен чем-то. Чем? Тем, что картина не говорит то, что он хотел бы услышать от нее. Та картина, созданная в его воображении, вероятно, говорила бы стихами Тагора, рубайятами[43] Омара Хайяма или строками из лирических поэм Китса[44].
Но зато какая искренность, непосредственность в этой картине. Сердце его сжалось от боли. Он строго спросил:
— Что ты умеешь делать?
— Плести корзины, циновки и… — она замолчала.
— Что еще?
— Умею танцевать, ходить по канату, прыгать сквозь горящее колесо… Могу перекувыркнуться десять раз подряд.
Куда пропала та картина, шелест зарослей бамбука, романтическая обстановка и печальная, погруженная в думы красавица? Это ведь та же картина, но в то же время совсем иная. Хуб Чанд сотрясался от внутренних рыданий. Пятьдесят лет он хранил в своем сердце видение, сегодня оно разрушилось в одно мгновенье, и обломки его лежат у его ног. Он как сквозь сон слышал голос Лачи.
— Я легко могу согнуть вашу руку. Хотите попробовать? — обратилась она к нему, протягивая руку.
Все присутствующие расхохотались. Надзиратель Далдар-хан, решив, что это хороший случай показать свою преданность начальству, протянул Лачи свою огромную грубую руку:
— Оставь господина, попробуй сначала со мной!
Лачи испуганно отступила назад и сказала:
— Мне кажется, что твоя лапа слишком груба.
Все опять расхохотались. Далдар-хан иронически улыбнулся:
— Что ж, испугалась?
Лачи покраснела от негодования, подошла к нему, вложила свою руку в его, обхватила пальцами его пальцы. Далдар-хан сильно сдавил ей руку. Лачи вся скорчилась от боли, но рука ее не дрогнула.
— Подлая! Циркачка! — прокричал он, приходя в ярость, и еще раз попытался согнуть ее руку.
— Ты сам подлец, и отец твой тоже! — рассердившись, ответила Лачи.
Он сдавливал ее руку изо всех сил, но Лачи не зря изучала приемы борьбы бродячих акробатов. Изогнувшись, она противостояла его силе всем телом. Рука ее была неподвижна.