Я постараюсь не называть никаких имен, а там, где это необходимо для сюжета, буду заменять их вымышленными. До 1984 года. (Вашими устами да мед пить, господин Оруэлл и господин Амальрик!)
Начальник тюрьмы Кукушкин часто навещал меня в моем подземелье (психоотделение помещается в подвале).
Однажды у меня был очередной приступ слабости. Я три дня не вставала с постели.
Вот гремят засовы, отворяется железная дверь, и в камеру входят Кукушкин и сопровождающие его лица — врачи и тюремные чины.
Кукушкин долго и мрачно глядит на меня.
— Окулова! Пожалейте вы хоть нас, если себя не жалеете! За что вы меня-то мучаете?
Я поворачиваю голову на подушке и разглядываю «мученика». Да, он изрядно похудел и осунулся с начала моей голодовки: кожа воспаленная, серая, глаза красные, возле рта резкие складки. На нем шинель до пят, фуражка низко надвинута на брови, портупея и сапоги без блеска. Хоть сейчас годится для военного фильма:
Который месяц не снимал я гимнастерки, Который месяц не расстегивал ремней!..
— А вы сами виноваты! — говорю я Кукушкину. — Зачем вы меня к себе взяли? Я же не ваша, ваши — воровки, проститутки, убийцы, наводчицы. С ними-то поспокойней.
— Ваша правда, — вздыхает Кукушкин и выходит из камеры.
Ах статья ты моя непутевая! Ну разве же можно со 190-1 — да к уголовникам? Им это знакомство интересно, им оно полезно. А каково начальству, надзирателям? Они то и дело пустое «вы» сердечным «ты», обмолвясь, заменяют, а я ведь и тут спуску не даю. Тяжело им со мной, мученикам судейского фарисейства.
— Профессор Ганнушкин определил один тип шизофреников как «врагов общества», — сказал мне как-то мой врач. — Вам не кажется, что вы и ваши диссиденты как раз подходите под этот диагноз?
— Очень интересное открытие. А когда Ганнушкин его сделал — до того или после того?
— То есть?
— До революции или после?
— Какое это имеет значение?
— Самое принципиальное. Я хочу знать, относил Ганнушкин к этой категории больных самого Ленина или только его врагов?
Тюремный врач, человек холодный, циничный и беспринципный, как я полагаю, с самого рождения, пытается изобразить правоверное негодование:
— Еще никому не приходило в голову подвергать сомнению психическую полноценность Владимира Ильича!
— Полноте!
Молчит и углубляется в чтение истории болезни. Ко мне является адвокат. Обрядили меня поверх серого больничного халата в черные зэковские брюки необъятной ширины (пришлось завязывать их узлом на талии), в серый клочковатый ватник и повели на другой конец тюремного двора, в женский корпус — в нем размещаются каморки для встреч с адвокатами и следователями.