Но вот, к облегчению Присциллы, мисс Айвори пошла в дом, волоча за собой тяжелую лопату. Остается только надеяться, что она знает, что делает.
Очутившись у себя в кухне, Марсия не могла сообразить, зачем ей понадобилось выходить в сад, потом увидела кошачье блюдце, отмокающее в раковине, и все вспомнила. Никаких следов могилы она не нашла, а копать дальше у нее не хватит сил. Надо бы поесть, но готовить себе что-нибудь слишком хлопотно, открывать консервную банку и трогать свои запасы ей не хотелось. И она заварила чай и положила в чашку много сахару, как в больнице. «Чашечку чаю, мисс Айвори? А сахару, милая?» С теплым чувством Марсия вспомнила те дни и ту славную женщину — ее звали Нэнси, — и как она разносила всем чай.
В тот же летний вечер Летти, миссис Поуп и та маленькая пушистая миссис Массон разбирали вещи, присланные в ответ на воззвание о помощи престарелым беженцам.
— Что бы вы подумали, если б вам пожертвовали вот такую штучку? — спросила миссис Поуп, показывая им ярко-красную мини-юбку. — Люди просто понятия не имеют, что тут нужно.
— Среди восточных женщин есть совсем маленькие, — неуверенно проговорила Летти. — Может, кому-нибудь и подойдет. Правда, трудно сказать, что им нужно… Как-то не видишь, какие они… — Те ужасы, которые показывали по телевизору у миссис Поуп, трудно было увязать с явно неподходящей одеждой, ворохом лежавшей на полу в столовой миссис Массон. Миссис Поуп отказалась держать у себя эти вещи. «Кому придет в голову, что женщина, которой за восемьдесят…» — заявила она, и, конечно, в этом был какой-то резон, только не совсем ясно, какой именно. Летти подозревала, что глубоко укоренившийся страх перед «лихорадкой и всякой заразой» не позволял миссис Поуп слишком близко соприкасаться с чужой, ношеной одеждой. Что же до того, почему женщина, которой за восемьдесят, хранит у себя столько старья, это никого не касалось — миссис Поуп всегда поступала так, как ей вздумается, и Летти решила, что старость дает какие-то преимущества, хоть и немногочисленные.
Все месяцы после ухода на пенсию Летти всячески старалась войти в жизнь северо-западного лондонского пригорода, где она жила теперь. Это значило, как рисовал себе Эдвин, что ей надо посещать церковные службы и, сидя подальше, где-нибудь на задней скамье, стараться понять, что церковь дает людям, помимо привычки и соблюдения обрядов, и даст ли она что-нибудь ей самой, и если даст, то какие формы это примет. Однажды холодным мартовским вечером она присоединилась к небольшой группе — их собралось не больше двух-трех человек — и обошла все четырнадцать изображений Христа, молясь около каждого. Это было в среду на третьей неделе Великого поста; накануне выпал снег и, не тая, плотно лежал на земле. В церкви было очень холодно. Старухи опускались у каждого креста, колени у них похрустывали при этом, вставая, они цеплялись за край скамьи. «Страдания, страдания, о горе, горе нам…» — повторяли они, но все мысли Летти сосредоточивались только на ней самой и на том, как ей прожить остаток своих дней. На Пасху в церкви было, конечно, лучше, всюду нарциссы, молящиеся принаряжены, но в Духов день стоял холод, небо свинцово-серое, отопление выключено. Но разве же люди ходят в церковь только потому, что тут светло, тепло, можно выпить кофе после воскресной службы и услышать дружеские слова священника?